«Ступайте царствовать, государь!» (Александр Первый, Россия)

Странно: граф Петр Алексеевич даже в минуту торжества не сомневался, что какое-нибудь «или» еще наступит.

В это время Елизавета Алексеевна с помощью своей камер-фрау поспешно оделась и отправилась сообщить ужасное известие Марии Федоровне. У входа в комнаты бывшей императрицы ее встретил пикет и никак не хотел пропускать. После долгих переговоров офицер наконец смягчился и пропустил Елизавету, которая по дороге пыталась подобрать слова. Однако судьба смилостивилась над нею: Мария Федоровна уже знала страшную новость.

Разбуженная и предупрежденная графиней Шарлоттой Ливен, императрица, забыв одеться, бросилась к той комнате, где Павел испустил дух. Но ее не пропустили: над трупом теперь работали доктора, хирурги и парикмахеры, пытаясь придать ему вид человека, умершего приличной смертью. Здесь, в прихожей, и нашла свою свекровь Елизавета. Мария Федоровна, окруженная офицерами во главе с Беннигсеном, требовала императора. Ей отвечали:

– Император Александр в Зимнем дворце и хочет, чтобы вы туда приехали.

– Я не знаю никакого императора Александра! – кричала Мария Федоровна. – Я желаю видеть моего императора!

Она уселась перед дверьми, выходящими на лестницу, и заявила, что не сойдет с места, пока не увидит Павла. Похоже было, она не сознавала, что мужа нет в живых. Потом она вдруг вскочила – в пеньюаре и одной шубе, наброшенной на плечи, и воскликнула:

– Мне странно видеть вас не повинующимися мне! Если нет императора, то я ваша императрица! Одна я имею титул законной государыни! Я коронована, вы поплатитесь за неповиновение!

И опустилась на стул, шепча словно в забытьи на том языке, на коем всегда предпочитала изъясняться (даже к мужу обращалась, называя его Paulchen):

– Ich will regieren![5]

Эти слова то и дело вырывались у нее вперемежку с причитаниями по убитому Paulchen’y.

В комнате беспрестанно толпился народ. Люди приходили, уходили, прибывали посланные от Александра с требованиями к жене и матери немедля прибыть в Зимний, но Марья Федоровна отвечала, что уедет, лишь увидав Павла. Ей уже и отвечать перестали!

В ту ночь в Михайловском дворце вообще был ужасный кавардак. Елизавета, которая от усталости и потрясения была почти на грани обморока, вдруг ощутила, как кто-то взял ее за руку. Обернувшись, она увидела незнакомого ей, слегка пьяного офицера, который крепко поцеловал ее и сказал по-русски:

– Вы наша мать и государыня!

Она только и могла, что слабо улыбнулась этому доброму человеку и тихонько заплакала, впервые поверив: все, может быть, еще кончится хорошо и для нее, и для Александра, и для России.

Наконец спальня покойного императора была открыта для его жены и детей, которые уже все собрались вокруг матери. Войдя, Мария Федоровна пронзительно закричала, принялась рыдать и бить себя по лицу. Однако в обморок она не упала. И вообще все сошлись во мнении, что скорбь ее хоть и сильна, но выражена несколько аффектированно. Мертвого супруга она поцеловала с задумчивым видом и тотчас велела везти себя в Зимний дворец. Марья Федоровна поспешно прошла к дверям, более не оглядываясь на Paulchen’а, лежавшего в глубоко нахлобученной шляпе, чтобы скрыть разбитую голову, и до окружающих опять долетел ее мечтательный шепоток:

– Ich will regieren!

Практичная немка понимала, что жить прошлым нельзя – надо подумать о будущем, и чем раньше, тем лучше!

Наконец-то, между шестью и семью часами утра, Мария Федоровна и Елизавета отправились в Зимний дворец. Там Елизавета увидала нового императора лежавшим на диване – бледного, расстроенного и подавленного. Приступ мужества сменился у него новым приступом слабости, изрядно затянувшимся.

Граф Пален был при нем, однако при появлении Елизаветы Алексеевны низко поклонился ей и удалился к окну, делая вид, что не слышит разговора супругов.

Александр бормотал, хватая руки жены своими ледяными, влажными пальцами:

– Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают. У меня нет сил, пусть царствует кто хочет. Пусть те, кто исполнил это преступление, сами царствуют!

Елизавета покосилась на Палена, стоявшего в амбразуре окна, и увидела, как тот передернулся. Конечно, она не могла знать, о чем именно он думает, что вспоминает, однако почувствовала, как глубоко оскорблен этот человек – оскорблен за себя и за тех, кто обагрил руки в крови ради Александра, ради ее слабохарактерного супруга. Она поняла, что время ей проявить женскую слабость еще не настало. Ей предстояло быть сильной за двоих – и за себя, и за мужа.

И Елизавета начала говорить, шептать, увещевать, твердить – предостерегать Александра от тех ужасных последствий, которые могут произойти от его слабости и необдуманного решения устраниться. Она представила ему тот беспорядок, в который он готов ввергнуть свою империю. Умоляла его быть сильным, мужественным, всецело посвятить себя счастью своего народа и смотреть на доставшуюся ему власть как на крест и искупление.