Ступающая по воздуху

Амброс стоял с разинутым ртом, девочки с обеих сторон нетерпеливо теребили его. Гудение превращалось в concerto grosso какофонии при участии воющих на холостом ходу моторов и изрыгающих проклятия водителей. Это властно требовало включения в партитуру духа великого музыкального модерниста наших дней. Ибо полицейский не собирался переключать светофор, поэтому он застрял на красном или зеленом сигнале, это уж с какой стороны на него смотреть.

— Кажется, люди и в самом деле теряют терпение, — сказал Амброс и было направился к машине.

— Если вы и теперь поедете на красный свет, почтеннейший, вам придется расплачиваться.

И он невозмутимо приступил к повествованию о своей печальной жизни. У него не было интуитивного ощущения физической дистанции. Когда какой-либо вопрос или какая-то мысль казались ему особо значительными, он угрожающе близко наклонялся к голове Амброса так, что они соприкасались носами.

Мечту взойти когда-нибудь на подиум концертного зала он еще не похоронил. Несмотря на то, что ему тридцать пять. Поучительные примеры дают биографии многих пианистов, поздно реализовавших свое призвание. Игра на фортепьяно — это зрелость сердца, а не зрелость рук. Он выступит — и этот день уже не за горами — в концертном зале на Анненмаркт. Там вся музыкальная общественность услышит в его исполнении «Каприччо на отъезд возлюбленного брата» (№ 922 в СБП). Этот восхитительный шедевр, сочиненный Бахом, когда тому было всего девятнадцать, он наигрывает вот уже два десятка лет. Отдает ему полчаса по будним дням и целый час по субботам. Играет, разумеется, без нот, зная их наизусть. Вот только «Fuga all’imitazione della cornetta di postiglione»^[7] дается пока с трудом. Фраком он давно уже обзавелся, так как вообще занимается музыкой только во фраке и…

У Амброса не выдержали нервы, он сгреб девочек, впихнул их в машину, сел за руль и рванул вперед.

Эдуард Флоре вытащил свой блокнот, записал номер и марку автомобиля и не дрогнувшей рукой, уперев кончик языка в верхнюю губу, заполнил талон, дважды подчеркнув слова: многократный переезд перекрестка на стоп-сигнал, преднамеренно.

— Ну и какого мы мнения об этом человеке? — вслух подумал Амброс, выудил из пачки последнюю сигарету и прикурил ее от зажигалки на щитке. Ответа не последовало, он обернулся и увидел, что девочки играют в «разожмись кулачок».

Амброс подъезжал к городской окраине, минуя Екатерининский стадион в квартале Великомучеников, называемом так потому, что чуть не каждый угол здесь носил имя какого-нибудь христианнейшего страстотерпца. Оттуда ясно просматривалась Маттейштрассе. Жилых домов становилось все меньше, а распластанных фабричных строений все больше.

Бауэрмайстеру пришлось остановиться, так как правую полосу дороги заняла бригада асфальтировщиков. Обнаженные до пояса, загорелые мужчины с кустистыми бровями и густой щетиной на лицах трудились возле большой асфальтировочной машины. Вообще в те годы в Якобсроте и окрестностях много чего сносили, расширяли, террасировали, выравнивали, перекапывали и покрывали асфальтом. В начале 70-х дорожно-строительная эйфория достигла апогея. Автобан через долину Рейна прокладывали в авральном темпе, вследствие чего участки трассы проседали один за другим и в конце концов полотно дороги стало напоминать огромную стиральную доску. В ту пору бургомистру втемяшилась идея взорвать и отколоть ради непогрешимой прямизны массивный кусок Св. Ульриха — холма, вклинившегося в перспективу трассы и полого ускользающего вдаль. Впрочем, благодаря этому имя города коротким раскатом громыхнуло чуть ли не на весь мир. В одном периодическом издании, посвященном вопросам архитектуры, разрушение холма в 1971 году расценивалось как грех номер один мировой строительной практики. Отклики пронеслись по страницам отечественной и зарубежной прессы, причем в каждом своем интервью бургомистр не забывал подчеркнуть, что пролом позволил обнаружить бесценные находки — орудия бронзовой эры.

Замысел сего повествования не предусматривал возвращения к истории Эркема Йылмаза, который много лет назад едва не умер от голода в общинной каталажке Майенфельда. Однако вышло иначе — в силу случайного переплетения жизненных путей и даже непостижимой логики жизни.

— Долго это будет тянуться? — рявкнул Амброс, обращаясь к черноволосому человеку, судя по всему чужеземцу, со стоической невозмутимостью дымившему сигаретой возле тачки с асфальтом.

— Я?

— Да, вы. Долго еще?

— Спросить началнык. Я тачка толкай.

— У вас не найдется сигареты?

— Вы пэрвый говорить мнэ «вы».

— Огоньку?

— Работа дэрмо, началнык дэрмо. Дом хорошо.

— Откуда вы?

— Турок.

— Из каких мест в Турции?

— Каппадокия. Дэрэвня на горэ.

— Почему же вы уехали?

— Правительство — дэрмо. Я строить дом на горэ. Но гора падать на дом. Тяжелая жизнь. Умэрэть с голоду. Почти.

— Преследовали за политику?

— Нэ политика. В дэрмовую Швэйцарию. Умэрэть с голоду. Долгая-долгая дэло.

Позади какой-то человек начал размахивать ядовито-зеленым ковшом.