Ступающая по воздуху

— Пока ты шлешь ему вдогонку свою ненависть, он будет иметь власть над тобой. И вам не отстать друг от друга. Помнишь ту ночь, когда он стоял внизу?

— …

— Он прождал бы всю ночь. Не ушел бы. Он замерз бы из-за тебя. Мне не забыть его слов. Садясь в наш старый «бенц», он сказал, Для меня решается вопрос жизни. И потому, что сила его любви была так безмерна, так исключительна, так безусловна, тебя охватил страх. Не перед ним. Ты за себя испугалась. Чем бы ты могла перечить этому чуду, когда тебя вдруг обнимает совсем незнакомый мужчина, целует тебя, и его мгновенно осеняет, что ты его суженая?

— Значит, это я виновата?

— Ты не совсем поняла меня.

— …

— В любви не бывает виноватых, Аннамария. Есть любящие и нелюбящие. Так будет всегда. Если, скажем, встретятся два человека, каждый из которых любит другого, а не мечту о нем… Им не потребовалось бы ничего говорить, ничего давать друг другу. Это вроде загадочного неписаного закона. Любящий всегда встречает нелюбящего. Один будет любить больше, другой — меньше.

— …

— Нет. Уж если мы обе должны упрекнуть себя в чем-то, то сожалеть надо о том, что мы думали…

наши мужья смогут излечить нас. Сделать нас любящими. Способными доверяться без остатка… Вот! Возьми мой платок.

— Почему в моей жизни все наперекосяк? Все мимо цели.

— Потому, что за свои несбывшиеся мечты ты заставляешь отвечать других. Кем только ты не стремилась стать! Ветеринаром, артисткой, исследовательницей морских недр. И всякая мечта могла бы исполниться, все равно какая. Но оборотная сторона мечтаний — сомнения. То, что они составляют единое целое, что день немыслим без ночи, ты никогда не могла уяснить. Сомнения в тебе всегда брали верх. Ты стала верить другим голосам. Так упускают время, Амрай. Уж я знаю, о чем говорю.

— Тебе надо было заставить меня!

— В этом я тоже упрекала отца. Он приходил в ярость. Знаешь, что он ответил? Дрянцо ты этакое. Ты хочешь, чтобы я отнял у тебя свободу и был проклят навеки? До меня долго не доходил смысл его слов. Когда Дитрих начал разваливать нашу фирму, поднял единственно возможный мятеж против меня, я стала постепенно понимать, о чем говорил отец. И знаю, что он гордился бы мной. Потому что я оставила Дитриха.

— Неужели на этот свет рождаются только для того, чтобы быть несчастными?

— Да.

— Ты так просто говоришь это.

— Есть лишь настоящий момент. Мгновение — высшая форма вечности. Прошлое и будущее — кружные пути. Они уходят от тебя.

— Мама, есть в моей жизни вообще какой-то смысл?

— Никакого.

— …

— Вот это и невыносимо. Невозможность найти в нашей жизни хоть какой-то смысл. Но это же самое поразительное, самое драгоценное и великое из всего, что дано нам. Бессмысленность — предельное выражение свободы. В этот миг есть только ты. Тебе не надо перед кем бы то ни было отчитываться. Ни перед Богом, ни перед человеком. Но от себя, от себя ты никуда не денешься.

— …

— Эту свободу, мерзавочка, даже мне у тебя не отнять.

— …

— Детка, мы простудимся.

— Вот уже много лет, как ты вновь стала называть меня Аннамария.

— Разве?

— Мама. Как мне теперь жить?

— Как жить?.. С самой собой. Мы любим один-единственный раз. И если мы к тому способны, это не бывает ни слишком рано, ни слишком поздно. Все прочее образуется… Утешать тебя не буду. И боль у тебя не отниму. Я здесь.

~~~

Не прошло и часа, как отступил этот странный, похожий на моросящее тепло дождь. Ночное небо прояснилось в двух или трех просветах над Рейнской долиной. Почти оранжевый серп луны проплывал чистую прорубь в облачном небе как раз над Якобсротом. И этот скудный свет сочился на крыши городка, ложился на округу коричневым блеском истершегося золота. Рейн напоминал играющую рыжими искрами ленту, которой была перевязана долина, подобно утреннему дару невесте. Три шпиля городских церквей словно спорили, кто из них выше, а в садах Рота там и сям стояли в цвету вишни, яблони и магнолии, собирая ветвями бледно-голубые блики.

Но чарующий вид вскоре потонул во тьме, небесное окошко захлопнулось, чтобы открыться в другом месте. Теперь по северному небу можно было совершить короткое путешествие на Большой Медведице. Правда, это созвездие больше смахивало на бумажного дракона, каковыми рейнтальские мальчишки по осени норовили попасть в одноклассниц или в ехидных сестренок. Эта трапеция могла будить мечты о невероятных расстояниях, а Алькор — прелестнейшая световая точка прямо над Мицаром — хранить в ту ночь какую-нибудь заветную мысль.

Мглистое небо раздвинулось в третий раз, и в конце открывшегося коридора возникло гигантское арочное окно, и его словно выбеленный звездный свет отражался на заснеженной груди Почивающего Папы. Но странное дело: прямо перед горной грядой, на которой застревали тучи, воздух был разлинован жирными ливневыми штрихами, в то время как над подветренной стороной тех же гор расширялось безоблачное пространство — фен задувал из-за холмов, на которых располагался Кур.