Ступающая по воздуху

Примерно на четвертой минуте случилось нечто непредсказуемое. Чего избежать не помогли ни заготовленный текст телеподсказчика, ни размашистые жесты видеорежиссера, ни крупные слезы на лице, которое напоминало кому-то никелированную сковороду.

В затхлой квартире на Маттейштрассе, 157/12, в ее вечных сумерках, безвылазно сидел Бойе Бирке, пораженный своим любовным недугом, и смотрел телевизор. Он забыл, когда в последний раз мылся, и по засаленным волосам пробегали отблески голубого электронного света. Бойе был истощен до такой степени, что на месте щек темнели впадины, он захирел телом и душой, и только в глазах остался обжигающий чудовищный жар. Глаза выражали ярость и бессилие, глаза-магниты. Сегодня вечером он сломит волю человека, который отнял у него возлюбленную, его Анну. Теперь он овладеет мыслями недруга, и слова этого человека будут его словами. Лицо Бойе потемнело и совсем стерлось сумраком. Он почувствовал колотье в легких, и ему показалось, что череп вот-вот взорвется от боли. Но человек начал говорить так, как он того хотел, пусть это и будет стоить ему жизни.

После звуковой заставки последовал краткий анонс основных сообщений и милый сердцу возглас: «Приветствуем всех вас в долине Рейна!», что ежедневно покоряло современника, независимо от того, хотел ли он ответить приветом или нет. Пошла первая информация. Говорилось о ежегодном выгоне скота на горные пастбища, о тех опасностях, которым подвергаются стада на дорогах с движущимся транспортом. Сюжет завершился сообщением уполномоченного по охране окружающей среды д-ра Ибро Долича о том, что экскременты наших буренок абсолютно безупречны в экологическом отношении. А губы Режа уже напряглись, изготовившись произнести следующий текст.

— Аллергикам, дамы и господа, приходится особенно худо в эту пору буйного цветения. Только что, спеша в студию на своем велосипеде, я встретил по дороге по крайней мере двух человек, страдающих сенной лихорадкой.

И, ничуть не меняя интонации, он продолжал:

— Всем вам я должен сегодня признаться: я — отъявленный мерзавец, жалкое ничтожество, самый гнусный субъект из всех, кого когда-либо носила наша земля. Да, я признаюсь в том, что, чиня дикий произвол, уволил чудесную, несравненную, божественную и самую очаровательную телеведущую Анну Марию Шпигель. Я знаю, уважаемые телезрители, вы тоже не в силах забыть эту эльфу. Вот и я не могу. Как вы знаете, блеск ее славы достиг Альгейских далей и восточной Швейцарии, всех уголков, где только можно принимать наш телесигнал. И участь этой нежной, чувствительной девушки на моей подлой совести. Я, негодяй, пресытился ее присутствием и позарился на другую. На Михаэлу Пфандль, у которой, по правде говоря, сковорода на плечах. Давайте будем честными друг с другом…

У фрау Пфандль сердце упало. То же самое произошло с оператором, техниками, дежурными за режиссерским пультом.

— Но клянусь всем вам — не сойти мне с этого места — я незамедлительно верну на ваши экраны фройляйн Шпигель. А тебя, Анна, заклинаю всей силой души: если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее!

Словно в полном параличе, замерла вся 4-я студия. Головы опустели, руки отказывали. А лицо бормочущего свой бред режиссера было краснее вареного рака, губы же посинели. С кончика носа капал пот, и, дыша как загнанная лошадь, он рвался к финалу своей речи, будто участвовал в забеге, где ставкой была сама жизнь.

— В этой связи для меня важно указать еще на кое-какие трещины в жизни нашего края. Мужчины Рейнской долины! Что знаете вы о любви?..

Но вот наконец дежурному режиссеру удалось остановить это безумие. Он нашел нужные кнопки, кто-то отключил регулятор звука, и на экранах появилась заставка, обещавшая: Возобновление передачи через несколько минут. Тут вне программы был запущен сюжет о водном празднике на Боденском озере. Потом показали интервью с пожилым тенором, который уже 3153 раза пропел партию Тамино[36], но на самом-то деле никогда не любил эту роль. Героическое амплуа всегда было не для него.

А в комнате, пропахшей неряшливой бедностью, парился в зимнем свитере Бойе, одет он был явно не по сезону. Он ревел, визжал, кричал, он чувствовал, как у него с треском горят волосы, а глаза вытекают. Пот ручьями катился по скулам. Свет. Свет страшнее солнца. Затяжная режущая боль в животе. И голова великана опущена, чтобы не пробить потолок. Время течет, опережая время. Всякая дума — давняя выдумка. Бойе падает, вокруг все темнеет, он осматривает руки, а руки перекушены, и черная вода ползет по запястьям. Он выскакивает вон и бежит, бежит, бежит.