Ступающая по воздуху

И тут перед Мауди Латур вырастает из черной воды чье-то узкое лицо, но она не пугается. Рот Изюмова с оскалом зубов, навсегда оставивших крестообразный след на ее предплечье, прижимается к губам Мауди. И они целуются, и он обвивает ее руками. И вечная соль проникает сквозь губы обоих, и соленая вода орошает их языки. И они глотают соль и целуются еще горячее.

— Ты ангел? — произносит он по-русски.

Мауди молчит.

— Ты ангел?

— Ты ангел? — переспрашивает он по-немецки.

— Я не стану удерживать тебя от того, что ты должен сделать, Константин. У меня нет больше сил убегать. Теперь я знаю, что зло причастно добру. Оно будет всегда. И будет велико. Но я уже не стану отводить глаз. Я буду смотреть на тебя. Должен же кто-то оставаться и видеть, как совершается зло, как причиняется обида, боль. Я буду при этом.

— Харальд мертв.

— Я знаю.

— И многие еще.

— Я знаю, Константин.

— Я хочу показать тебе, Соня, куда более великое. Я — ангел.

— Ты очень болен, Константин. Это все.

— Почему ты целовала меня, Соня?

— Потому что однажды ты меня любил.

Издалека доносится звонкий голос Эстер. Ее фигура черным силуэтом выступает над мостками. Эстер зовет Мауди, зовет непрестанно, это кричит страх.

— Я плыву назад, Константин.

— Подожди, Соня!.. Расскажи мне нынче ночью сказочку про царскую дочь с таинственной корзиной, в которую никому не дозволялось заглянуть.

— Я плыву назад.

— И когда принц все же раскрыл корзину, в ней ничего не оказалось.

Мауди повернулась к нему спиной и поплыла, потом перестала грести и прислушалась. Позади было тихо. Абсолютная тишина. Даже дыхания не слышно. Она поплыла быстрее. Снова задержалась, но по-прежнему все было тихо.

Весть о том, что лавка Мэхмэда Лэвэнда горит, а мечеть разрушена, мгновенно облетает многоквартирные башни на стороне Св. Якоба. В ту самую одуряюще жаркую ночь дети Эркема Йылмаза вскакивают на ноги и становятся тем, что из года в год предрекал Константин Изюмов в своих подстрекательских памфлетах. Они становятся не более чем животными. Грабежи, вымогательства с угрозой поджога, убийства неудержимой ночной оргией прокатились по Маттейштрассе к центру города. Но убийцами становились не только инородцы. В ту ночь стерлось различие между чужими и своими. Чужими стали теперь все. Каждый был чужим. Прежде всего — самому себе. Мелькнут кофейные зрачки — удар палкой по черепу. Высунешь светловолосую голову — подставишь ее под град камней. К пяти утра ситуация гражданской войны достигает высшего накала. На площади Двух лун сосредоточена сотня полицейских. Там уже есть убитые. И среди преступников, и среди зевак. Ибо полицейские обнаруживают свою полную беспомощность, до сих пор у этих чиновников была одна задача — выписывать штрафы и вылавливать пьяных. Теперь же от них требуется употребить в деле огнестрельное оружие. Это приказ командира боевой части. И они палят кто во что горазд, опустошая магазин за магазином. Водометы и бронемашины прибыли в город лишь утром. Их пришлось вызывать из частей, дислоцированных за Арльбергом. Да и федеральным войскам, не имеющим опыта военных действий, удается только в полдень остановить разрастание уличного побоища. Но заслуга окончательного усмирения этого смертоубийственного буйства принадлежит ошпарившей город невыносимой полуденной жаре.

Экипаж танка собирается в 23–00 пересечь Рейн в таком месте, которое, по уверениям заряжающего, — он ссылается на какие-то стратегические военные карты — не обещало никаких препятствий. Однако либо четверо вояк не попадают в нужное место, либо в картах что-то не так. И хотя из-за нескончаемой жары Рейн производит впечатление цепочки мелководных прудов, танк уходит под воду.

Позднее будет установлено, что произошел разрыв левой гусеницы, и, крутясь вокруг собственной оси, машина в какой-то мере сама себя вбурила в дно. При вскрытии обнаружены переломы рук и сильные повреждения кожных покровов, по крайней мере, у двух человек. Видимо, это было вызвано отчаянными попытками открыть крышку люка, одолев давление воды. У Рюдигера Ульриха исколоты вены. Туловище сплошь разрисовано татуировкой. В этом рисунке двенадцать раз повторяется женское имя «Эстер».

Никто из обитателей долины никогда бы и не поверил, что здесь возможна такая катастрофа, как в ту июльскую ночь. Силы правопорядка и армия оказались совершенно бессильны даже предвидеть подобную ситуацию, не говоря уж о том, чтобы справиться с ней. Копившаяся десятилетиями обида Отелло Гуэрри на изводившего его оскорблениями Харальда Ромбаха, сложившись с яростью других обиженных, которая побудила к агрессивным действиям в том числе и Рюдигера Ульриха, а через него и сотни других людей, привела к кровавому кошмару, унесшему жизни тридцати восьми человек. А сколько людей пострадало от ран разной степени тяжести. И совсем трудно счесть тех, кто испытал глубочайшее унижение.