Стужа

Можно по-разному относиться к этой оценке Грайнера (она справедлива далеко не во всем), однако следует признать, что в середине шестидесятых годов в творчестве ряда авторов все более отчетливо обнаруживается тенденция писать, так сказать, атакуя собственные положительные образы истории. В романе Марианны Фриц «Чей язык тебе непонятен» (1985) осуществляется наиболее радикальный расчет с габсбургским мифом: речь идет о судьбе одной рабочей семьи в 1914 году и о битве за крепость Перемышль. Габсбургская монархия предстает здесь не только как многонациональное государство, вбирающее в себя различные культуры, но и как колониальная держава, которая отняла у народов их истинную культуру и религию. Речь не идет о том, чтобы признать правильность подобного суждения. Я намерен лишь показать, как происходит уничтожение иллюзий по поводу собственной истории, как деконструируются не только клише и устоявшиеся представления, но и те конвенции, на которых основывалась эта монархия и которые продолжали вызывать уважение и после ее гибели.

Одним из главных свидетелей обвинения по поводу манипулирования нашим самоощущением с помощью истории является в австрийской литературе Петер Хандке, считающий, что немцы есть тот народ, который очутился на дне исторической пропасти; Хандке заявляет, что ненавидит всех, кто для понимания себя нуждается в истории. Эрнст Яндль, в свою очередь, в пьесе «Из чужих краев» вкладывает в уста главного героя слова: «Ненависть к истории я ощутил еще в нацистские времена, потребности в истории я не испытываю по сию пору».

И у Бернхарда конкретные факты истории чаще всего опущены, вынуты из повествования; однако это представляется мне одним из главных принципов поэтики Бенрнхарда вообще. Факты и даты, персонажи и сами произведения — все они обретают свои контуры лишь после процесса «изничтожения», искоренения, в виде палимпсеста. Бернхард в своих книгах стремится к тому, к чему стремился художник Арнульф Райнер, писавший свои картины поверх других картин.

В романе «Изничтожение» все это выглядит совершенно иначе; в нем конкретная история Австрии вполне узнаваема, хотя и не идет речи о ее пересказе. Однако, и на это следует обратить внимание, эта история предстает как сконцентрированная на одном пятачке земли, в замке Вольфсэгг и в непосредственной близости от него. Замок является моногозначным и широко представленным в австрийской литературе шифром, шифром, обозначающим ряд типичных констелляций: замок как символ отношения властителей и подвластных им людей, как территория власти, как контрастные отношения между прошлым и настоящим и т. п. Австрия представляет свое историческое прошлое с особой охотой прежде всего в истории дворцов и замков, феномена, общего для всей Европы. И Вольфсэгг является таким местом, в котором австрийская история являет себя в концентрированном виде.

Австрия предстает перед нами как страна дремучей политической наивности. Здесь много говорят «об отечестве и правительстве, о демократии, коммунизме и социализме… Однако демократы не знают или не хотят знать, что такое демократия, а коммунисты не знают, что такое коммунизм, социалисты — что такое социализм», — пишет Бернхард в статье «Политическая заутреня» (1986). Легко предположить, что должны существовать демократия, социализм, коммунизм (и, вероятно, отечество и правительство) в подлинном смысле слова, который, однако, недоступен обывательскому сознанию. Бернхард намекает: ярые представители определенного мировоззрения далеки от утопического ядра собственной идеологии. При этом истинные социалисты терпят неудачу, потому что обязательно потерпит неудачу их утопия. И в этом случае автор не приходит к нам на помощь, используя какое-либо определение, что же такое на самом деле социализм и коммунизм. Само собой разумеется, что как раз в то время, когда социалистическая идея утратила весь свой авторитет, которым она обладала в семидесятые годы в странах европейской демократии, мысли Бернхарда приобретают особую весомость и становятся противовесом для расхожих господствующих мнений. Как никто другой, Бернхард расстался со всеми утопиями. Мне представляется, что в творчестве австрийского писателя не остается никакого прибежища для того духа утопии, для «принципа надежды», о котором писал Эрнст Блох. Пространства, в которых Бернхард размещает своих персонажей, герметично замкнуты по отношению к внешнему миру, и в них не происходит никаких изменений.

9