Стужа

Он задается вопросом, что значат воспоминания, эти охлопки поразительных впечатлений, которых уже не понять. Воспоминание топчется на месте и беспрестанно, бесконечно цитирует само себя точно так же, как и отбрасывается, еще не став воспоминанием. Словно на сцене, люди держат дистанцию. Уклоняются как бы всегда на одном и том же клочке плоскости. Его родной угол скорее всего — за ширмой бесконечности. И что же? Звук будет слабеть, а с ним, наконец, и зрительное впечатление «от того, от чего надо отводить глаза, слабеть медленно, нескончаемо. Спустя годы остается одна пустота». Временами всплывает из потока какая-нибудь картина, примечательная и так богато окрашенная именно тем, что доводит до отчаяния. Прошлое: детство, юность, боль, что давно умерла или не умерла, осколок весны, осколок зимы, что-то из лета — какого? — нечто, что было милее всего. Сплетение гравийных дорожек и больших дорог, могилы родственников и любимых, мужчины, несущие женщину в гробу и заслоняющие весь белый свет, возчики за погрузкой бочек, служащие пивоварни, рабочие сыроварни, сломанный сук на дереве у родительского дома: страх, ведущий в омут. Совпадение случайностей делает больным то, что только что было здоровым, оно неисчерпаемо. «Всё на Земле есть лишь самовоплощение». Кто-то неустанно трудится над тем, чтобы такое фантастическое существо, как человека, укрепить в его способностях. Воспоминания лишь свободное пристрастие. «Иначе оно губит всё, разрушает даже самое твердое в человеке». Безумие, радость, довольство, упрямство и невежество, вера и безверие — всегда к услугам воспоминания. «Это единственное из удовольствий, отводящее смерть». Установить отношения с воспоминанием как с человеком, с которым временами расстаешься, чтобы потом вновь и вновь с еще большей приязнью и готовностью принять его в своем доме, значит всё больше радеть и воспоминанию, и человеку. Воспоминанию предшествует определенный план, оставшийся неосуществленным. Таких планов много. Воспоминание ретроспективно, оно смотрит в прошлое со своих сторожевых вышек, оно способно дарить милостыню, но никогда не готово к этому. Оно побуждает к сюрпризам на день рождения, к подделке документов. Оно часто превращает похороны в кротко замирающую скорбную церемонию. Оно притворяется глухим, каким может быть мир, и нередко заговаривает с такой нечаянной резкостью, словно это любимый брат допытывается о вещах, связанных с любимой сестрой. Оно на глазах превращается в тончайшую связующую ткань между теорией и чувством человека, некоего характера и приходит, «по всей видимости, всегда вовремя». Никакой лжи. Даже расчетливости. Ничего головного. Никакого аскетизма. Глубоко уверовав в его возможности, человек ходит по земле, нем и глух ко всему, что не вытекает из воспоминания. Это «вечное созидание мысли и ровной печали», и не только ради самого себя, но ради «ежедневной неясности и ежедневной дани вечному отчаянию».