Стужа

У кого-то жизнь протекает точно в лесу, где всё время встречаешь указательные столбики и межевые знаки, пока они вдруг не пропадают куда-то. И лесу не видно конца, а от голода избавляет только смерть. И путь всегда идет через отдельные звенья пространства, и взгляду не дано вырваться за их пределы. «Даже вселенная куда как тесна при определенных обстоятельствах». Но обозначить пути туда, где он, художник, находится сейчас, для человека, который их не знает, пока еще не знает, — на это он уже не может пойти. «Я оперирую своими понятиями, которые выторговал у хаотического, целиком извлек из самого себя». Тут надо знать, что означает у него «ожесточение», что есть для него «принципиальное», что такое «свет» и «тень» и «бедность вообще». Этого никто не знает. Тем не менее можно как-то почувствовать, куда он устремлен. От чего страдает. Пожалуй, даже больше, чем предполагают. «Этого знать не надо». Здесь он опять-таки подразумевает нечто иное, нежели обычно думают. «Знайте, знание уводит от знания!» Его раздражают люди в униформе. «Я ненавижу полицию, жандармерию, армию, даже пожарных». Всё это вызывает в нем навязчивые представления сексуального характера, которых он предпочел бы не иметь. Он не переваривает всё это — железнодорожников, военных. Офицеры ему просто отвратны. Не в последнюю очередь из-за своей бесчеловечности, которую они «к тому же искусственно в себе пестуют». Но они отталкивают его так же брутально, как и притягивают. «Да, они и притягивают меня. Я уже говорил вам почему. Некие проблемы, которые развеиваются в запахе, подготавливающем образ». И еще: «Женщины если и возбуждали меня в возрасте к тому предрасполагающем, в тех самых довлеющих им связях, то возбуждали скорее благодаря своему отсутствию: немолодые, они были скорее уродливы». Его вообще давно уже возбуждает всё отсутствующее, влечет с какой-то детской испорченной страстью. Но он никогда и ни в чем не был себе ясен. «Ясность есть нечто сверхчеловеческое». Он ищет и пропагандирует простоту, ненавидя ее: он всегда хотел выломиться из нее. Убежденность, с какой он отстаивает покой, ничуть не сильнее его убежденности в необходимости беспокойства, почему так — он не смог бы объяснить. Если он принимал какое-то решение, то одновременно с ним — и противоположное. И всё же он всегда остается самим собой. Он четко обособлен в своих точно очерченных воззрениях. «Что это? Безумие?» — вопрошает он после того, как объяснил мне положение вещей так, словно речь шла о комнате в бесконечно громадном здании. «Незавершенно,всегда рушится то, где и с помощью чего я стремлюсь подняться». Чтобы оставить позади ту пядь земли, что под ногами, он идет, он безостановочно движется, не важно где и как, «но я не схожу с пятачка, который под ногами». Это закон природы… спать и мыслить, а всё, что лежит между этими двумя состояниями, вклинилось, втиснулось между ними, есть отклонения от самого себя. Но никакими ухищрениями от себя не отклониться. «Разумеется, всё, что я говорю, скучно, потому что это нечто заранее выверенное, устоявшееся да и элементарное. Место, где приходит мысль о всеобщей смехотворности, всегда с тобой: стоит выглянуть в окно, заглянуть в самого себя. Да куда угодно. Раз в жизни каждому удается великий бросок — покончить со всем разом!» «Все, кого я знаю, на одно лицо. И внутри у них всё одинаково, каких бы мастей они ни были. Во всех сидит одно и то же. Меня воротит от этого. Когда я их отпускаю, говорю: "Разойдись!", остается запах, от которого белый свет чернеет». Люди, по его словам, поначалу недовольные, позднее беззащитные, ведомы тупостью, которая вовлекает в колею профессии и гонит по ней, упивающихся собственными убеждениями и ограниченных в скорости и в жизненном сроке. «Что деревенскую девку, что президента концерна». При блокировке чувства и разума нечего говорить об отдельной личности. «Какой толк от того, что лучшие места занимают самые ловкие, а не самые умные? Как можно застраховаться, когда речь идет о миллионах? О миллионах будущностей? Традиции? Педантизм? Нелепости?» Нас опережает репутация, которая убивает нас.