Стужа

Речки, однако, впереди не оказалось, а заросли мелколесья вдруг кончились, он снова почувствовал под ногами твердь, возможно, скошенный луг или поле с прошлогодним жнивьем. Как всегда, на полевом просторе усилился ветер, снеговая крупа теперь секла по левой щеке, и Азевич, отворачиваясь, невольно забирал вправо. Разозлившись на полуоторванную подошву, изрядно надоевшую ему за дорогу, попытался вовсе оторвать ее от сапога, но только до крови расцарапал руки. Так и потащился дальше, сильно загребая сапогом снег; метель сзади скоро засыпала его следы. Идя с нагнутой головой, как было удобнее на ветру, едва не наткнулся на жерди разломанной, полузасыпанной снегом ограды. Совсем близко, затканные снеговой круговертью, серели стрехи каких-то построек, бревна стены без окон. Кажется, это были не избы, скорее, гумно и повети. Обрадовавшись, он перелез через низкие жердки ограды и пошел к крайней постройке.

Это низкое бревенчатое сооружение оказалось заброшенным, без дверей, сараем с черной дырявой стрехой, полным наметенного внутрь снега. Он лишь заглянул туда и направился к следующему, широкие ворота которого были плотно закрыты на щепочку в пробое — наверно, имело смысл и туда заглянуть. Одубевшими пальцами Азевич вынул щепку, осторожно приоткрыл половинку ворот. Из темноты на него пахнуло летними травяными запахами, внизу от ворот тянулись полосы наметенного снега, но, в общем, тут казалось тепло и тихо, и он притворил за собой ворота. В объявшей его темени вытянул руки, ступил шага три и уперся в высокий — выше него — омет соломы, осторожно отступил в сторону. Тут его руки наткнулись на холодные бревна стены, а ноги ступили на что-то рыхлое и шуршащее — кучу сухого гороха, что ли? Азевич обессилено упал и перевалился через эту кучу, подальше от ворот, ближе к стене, руками и ногами зарылся как можно глубже. Он уже чувствовал, что отсюда никуда не пойдет, его тело, издрожавшись на ветреной стуже, жаждало одного — сжаться, собраться в комок, как-либо согреться. Грудь переполняла горечь, дыхание долго не могло выровняться, он дрожал, трясся в ознобе и шумно, часто дышал. Сознание его постепенно меркло, перед взором продолжалась бесконечная снежная круговерть, он плыл в ней куда-то в мучительно-сладких сумерках. В душе его жило привычное ощущение опасности, застарелого страха, но не было силы одолеть этот страх или что-нибудь предпринять для спасения. Усталость подавляла даже инстинкт выживания.

6

...Как-то в начале весны он чистил на конюшне Белолобика, и секретарша позвала его к председателю исполкома. Егор торопливо вошел в кабинет, остановился у порога. Заруба сидел, тяжело привалившись к столу, он как-то слишком внимательно посмотрел на возчика. Тот на секунду испуганно замер под этим нелегким взглядом, но председатель лишь тяжело вздохнул и сказал, что сегодня и завтра они никуда не поедут. Если Егор имеет желание, то может съездить в свою Липовку, в которой, наверное же, не был с начала зимы. Егор очень обрадовался, быстренько собрался, запряг в возок Белолобика. С давно уже не испытанной радостью помчался знакомой дорогой через знакомые поля и деревни, краем Голубяницкой пущи. Спустя пару часов из-за леса показались заснеженные крыши изб под голыми ветвями деревьев. Это была его родная Липовка.

Дома на дворе его встретила мать с порожним ведерком в руках, в котором только что отнесла корм поросенку. Отца дома не было — с Ниной который день работал в лесу, тралевал бревна. Обещал приехать поздно вечером, и Егор подумал: что делать? Возвращаться в местечко или дожидаться отца? Решил, однако, ждать. Задал Белолобику сена, а сам съел яичницу, на скорую руку зажаренную матерью на загнетке. Угощая сына, мать не переставала расспрашивать, как он там, среди чужих людей, как и кем там досмотрен. Потом стала жаловаться на сельскую жизнь, на то, что крестьян загоняют в колхозы, а у колхозников все забирают: и хлеб, и картошку, и семена, инвентарь, лошадей. «Ой, будет голод, ой, поедим травки да мякины, что же это делается! Что они там, руководители ваши, с ума посходили, что ли, разве так можно обращаться с народом, в чем он виноват перед ними? Или они там нелюди все, в районе?..»

Слушать это Егору было не очень приятно, хотя все эти жалобы не были для него внове. На собраниях он уже наслушался и не такого. И он стал успокаивать мать, говорил, что, может, сначала и будет трудновато, но после... Государство даст трактора и комбайны, даст хороший скот на развод, семена, все наладится, и люди заживут лучше, чем жили единолично. Мать, похоже, слабо верила его словам, хотя постепенно и успокаивалась.