Стужа

Азевич сразу почувствовал себя будто виноватым в чем-то, хотя к тому, что тут происходило, он вроде не имел отношения. Но все-таки казалось, будто имел. Может, как понятой? Или еще кто? Понаблюдав, как гепеушники шарили по углам и разбрасывали по полу Исаково имущество, он понял, что ничего определенного они и не искали, что обыск делался ради проформы. И действительно, они ничего не нашли, кроме нескольких книг, названия которых Милован не мог прочитать. Он подозвал Исака. Тот недоуменно пожал плечами. «То, ваша милость, Тора. А это Талмуд». — «А, значит, ваша Библия, — догадался гепеушник. — Ну что ж, возьмем в качестве вещественного доказательства». Исак снова пожал плечами. Весь его унылый вид свидетельствовал о покорности судьбе или этим ночным посетителям. Обыск скоро закончился. Разбросанных вещей, одежды, каких-то запыленных шмоток никто не собирал, и они остались на полу. Милован дал подписать протокол. Исак покорно подписал, вздохнул и отошел к порогу. Подписал и Азевич, и Милован встал из-за стола. «Вы оденьте что», — сказал он Исаку будничным тоном и со вкусом зевнул: время было позднее. Исак понял, что значил этот совет, бросился в угол, дрожащими руками стал перебирать на вешалке одежду, повернулся в сторону Кмета. «Хотел сказать, товарищи, будете топить печку, так это... Трубу там надо посмотреть. Обмазать надо, а то дым проходит, так это, может огонь...» — «Не твоя забота, — грубо оборвал его Милован. — Посмотрит, кому положено».

Они все вышли. Последним выходил Кмет, дунул в лампу, и в комнате стало темно. Азевич побрел к своему крыльцу. Ночь выдалась теплая, тихая, мигали редкие звезды в небе. Азевич подумал, что, пожалуй, и он тут проживет недолго.

Он как в воду глядел.

Сразу после ареста Исака в его комнату вселился другой гепеушник — также с немалой семьей: двумя детьми, мальчиком и девочкой, и старухой-матерью. Новоселы начали устраиваться основательно и надолго, поменяли местами мебель, сломали дровяной сарай, истоптали цветник. Окна на улицу завесили какой-то брезентовой тканью, сквозь которую не проникал свет даже двенадцатилинейной лампы. С завалины во дворе убрали неширокую скамейку, на которой теплыми вечерами любил посидеть Исак. Зато поодаль, под тополем, появился физкультурный турник, по выходным оба гепеушника крутили на нем «солнце». И все-таки двум семьям тут было, наверно, тесно, и как-то утром, когда Азевич собирался на службу, к нему зашел Кмет. «Ну у тебя и простор, не то что у меня. Как в клубе! Лишь сцены недостает. Сколько метров будет?» — спросил он, стоя посередине помещения. «Четыре на пять, — сказал Азевич. — Значит, двадцать метров». — «Да, конечно, двадцать. Если четыре на пять». И гепеушник измерил комнату шагами — сначала вдоль, а потом поперек. «А у меня пятнадцать. Учти, на четырех. Несправедливо? Как ты считаешь, товарищ Азевич?» — «Я не выбирал», — сдержанно ответил Азевич. «Ясно, ты не выбирал, за тебя выбрали. Жилплощадь занимал буржуазный элемент. А мы его к ногтю. Теперь мы можем и выбрать. Правильно?» — «Выбирайте, — покорно сказал Азевич. — Ваше право...»

Азевич поехал по деревням и думал, что, пожалуй, надобно уступить. Потому что сделают то, что сделали с Исаком, эти ни перед чем не остановятся. Возвращаясь на повозке с Войтешонком, сказал, что будет искать квартиру. Войтешонок его понял. Сказал только: «Рви когти, и побыстрее. Можешь пожить у меня. Пока дочка у тещи». В тот же вечер Азевич собрал в узел свои небогатые пожитки и перешел к Войтешонку. В ригу, служившую ему год прибежищем, больше не заглянул ни разу.

У Войтешонка он прожил неделю или, может, несколько больше, пока жена Войтешонка, учительница, не нашла для него квартиру через четыре дома от своей, на той же улице. Это была старенькая, вросшая в землю хатка на низком берегу речушки, буйно обросшей лозняком да ольшаником. Жила в ней тихонькая, как мотылек, старая бабка Мальвина. Половина хатки пустовала. Там и поселился Егор.

Однако в тот раз в Мальвининой хатке он прожил недолго — из Минска пришла бумага с требованием прислать одного райкомовца на комсомольские курсы. Первый секретарь назначил Азевича как самого молодого, к тому же заметно не добравшего грамоты в школе. И Азевич три месяца прожил в шумном молодежном общежитии возле Немиги, зубрил большевистскую науку, ничего вокруг не замечая — ни города, ни театров, ни даже девчат. Было трудно, временами невыносимо, но он старался из последних сил, надо было изучить большевистскую науку, чтобы быть наравне с другими.