Стужа

— Вот забрел по ночи, а не знаю, как и деревня ваша называется, — сказал Азевич более для того, чтобы не молчать.

— А мы на хуторах, — охотно отозвался дед. — Хутора наши Авдеевскими называются. Еще за царом, как выделили вон из той вески[2] Карачуны, так и засталися...

— Карачуны? Слышал вроде. Это возле озера?

— Вон оно, видно в окно озеро, — кивнул головой дед, хотя за окном уже не было ничего, кроме непроглядной осенней темени.

На какое-то время его оставили без внимания. Молодица что-то тихо спросила мужчину про корову, тот коротко ответил, что всех напоил, вода пока есть. Наконец женщины вроде принялись собирать на стол: звякнула заслонка в печи, по избе поплыл вкусный запах съестного, и Азевич порадовался скорому ужину. Собирали на стол, однако, медленно, хотя вроде бы ничего уже не варилось, в печи не горело. Азевич скоро согрелся в теплой избе, расстегнул крючки шинели, но ремня не снимал, винтовку прислонил к стене. Он ждал расспросов, да и сам не прочь был поговорить, расспросить кое о чем. Но какая-то настороженная безмолвность воцарилась в избе и сдерживала его желание. Правда, он не чувствовал в том ничего предосудительного, знал обычай здешнего люда дожидаться, пока первым заговорит гость. Было в том и уважительное отношение к гостю, и некоторое опасение чужого, а может, и враждебного человека. Впрочем, стоило опасаться, особенно в это треклятое время, может, эти уже были научены.

— Так как же вы тут поживаете? Или война обошла стороной? — спросил Азевич.

— Гэ, как жа, обышла, — живо заговорил дед. — Война не обойде... Подперла всем. Вон гаспадар тожа с войны пришел, — кивнул он в сторону хозяина.

— Окруженец?

— Окруженец, а як жа! Из пекла вырвался, вошей кучу принес. А и теперь...

— Ладно, помолчи ты, — неприязненно отозвался хозяин.

Но дед вроде уже заимел желание поговорить со свежим человеком.

— А что! Такой секрет... И теперь вот чапляются. В полиции...

— Ну ты! — уже со злостью прикрикнул на него хозяин. — Придержи свой язык! А то распустил, как вожжи...

И старик враз умолк, насторожив тем Азевича, которому в этой коротенькой перепалке почуялось что-то неприятное. Какой-то намек на то, чего он не должен был знать. С этим не преодоленным в себе чувством он поднялся со скамьи, когда молодуха позвала его ужинать за шкаф, куда унесла и коптилку. Из глиняной миски на столе шел пар, и пахло чем-то полузабытым. Не выпуская из рук винтовки, Азевич неуклюже протиснулся за стол. Пока усаживался, его взгляд невольно скользнул по целому ряду образов на стене, вид которых также неприятно уколол его — больно уж много было их, убранных в полотенца, с бумажными цветами по углам. Староверы эти хозяева, что ли, подумал Азевич, все внимание которого скоро захватила пища.

За стол, однако, никто больше не сел, и он не стал медлить, взял ложку. В миске были комы, картофельная каша с бобами; оголодавший Азевич ел с хлебом, не обращая внимания на примолкших хозяев. Только однажды он поймал на себе взгляд молодой женщины, и показалось, в том ее взгляде проскользнула забота, а может, и сожаление — о нем или о себе тоже. А может, они побаивались его? Но кто он теперь был для них, хотя и при оружии, — обессилевший и голодный, он целиком находился в их власти и зависел от их расположения.

— Гляжу, вроде вы работали в местечке перед войной? — улыбаясь, спросила молодуха, стоя поодаль от стола.

— Вроде было дело, — нарочито неопределенно ответил Азевич, поведя на нее взглядом.

Та будто даже смешалась.

— Сдалося мне — видала вас. В РДК[3].

— Может быть, может быть...

Он не хотел признаваться, где и кем работал до войны, — он их не знал, лучше, чтобы и они не знали его. Молодуха выждала немного, а затем принялась устраивать гостю ночлег. К одной скамье придвинула другую, принесла из запечья какую-то одежду, подушку. Тем временем он опорожнил миску, даже выскреб ее ложкой. Недоеденный ломоть хлеба незаметно сунул в карман шинели.

— Ну спасибо вам, люди.

— Богу спасибо, — сказал дед, все время молча следивший за ним из запечья.

Потом села за стол семья. Азевич же, сытый и согревшийся, снял наконец шинель, сапоги и, не снимая френча, вытянулся на скамьях. Наган и сумку положил в изголовье, винтовку устроил подле, у стены. Укрыться ему дали старый тулуп, но было тепло, и он пока оставил его в ногах, а сам с давно не испытанным наслаждением отдался покою. Хозяева в избе вели себя сдержанно, разговаривали полушепотом — от робости или из уважения к гостю. Но эта их сдержанность не очень нравилась Азевичу: казалось, тихо переговариваясь, имеют в виду его. Оттого было немного тревожно, но он отгонял от себя это недоброе чувство — ну что они ему сделают? Впрочем, кажется, люди как люди, хозяин сам натерпелся на войне, мог понять солдата. Он уже засыпал, когда стукнула дверь, кто-то вышел, но скоро вернулся в избу. Дед с тихими охами устраивался на печи; послышался тихий ритмический шепот — кто-то молился на ночь. Последним он услыхал тихий вопрос молодухи, затворена ли дверь, и уснул.