Стыд

Пернилла подошла к портрету, проверяя, есть ли там подпись, но ничего не нашла. Она снова повернулась к Монике:

— Вы интересуетесь искусством?

Моника улыбнулась:

— Не совсем искусством — историей. В особенности историей Швеции. А имена художников запоминаются как-то сами собой. У меня бывают периоды, когда я читаю исторические книги запоем, как фанатик.

На лице Перниллы появилась осторожная улыбка, а в глазах даже что-то сверкнуло.

— Как странно. Я тоже очень люблю историю. А Маттиас часто произносил именно это слово. Говорил, что я фанатик.

Моника замолчала, уступая инициативу. Пернилла снова посмотрела на портреты.

— История в каком-то смысле утешает. Читаешь обо всех этих людях, которые жили и умерли, — и начинаешь правильнее относиться к собственным перспективам, легче воспринимаешь свои проблемы, и этот несчастный случай, и боль в спине.

Моника кивнула, словно соглашаясь. Словно она тоже так думает. Пернилла перевела взгляд на свои руки.

— Впрочем, теперь не знаю.

Она сделала небольшую паузу.

— Не знаю, буду ли я искать утешение в истории. Разве что в том смысле, что он мертв, как и все остальные.

Просто слушать. Не питаться утешить — просто слушать и бить рядом.

Наступила тишина. У нее не было слов, и никакие семинары не помогут найти их. Моника искоса посмотрела на дверь холодильника. Ей хотелось рассмотреть картинки и записки поближе. Попытаться найти другие пути к Пернилле.

— Когда он собирал вещи, он выбирал между этим и тем, в котором погиб.

Пернилла погладила надетый на ней свитер. Подняла воротник и прижала к щеке.

— За день до его смерти у меня была большая стирка. Я успела перестирать все. Теперь у меня даже запаха не осталось.

Просто слушать.

Но на семинарах не учат, как выдержать все, что услышишь.

Ее спасла Даниэлла. Из комнаты рядом с кухней донеслось недовольное покрикивание спросонок. Отпустив воротник свитера, Пернилла вышла. Моника в три шага приблизилась к холодильнику и принялась поспешно рассматривать то, что висело на нем. Семейные фотографии, снимки из автомата в пиццерии, несколько фото Маттиаса и Перниллы в детстве. Множество непонятных детских рисунков. Вырезки из газет. Она успела прочитать первый заголовок, когда вернулась Пернилла.

— Это Даниэлла.

Девочка уткнулась лицом в шею маме.

— Она еще сонная, но скоро освоится.

Моника подошла к ним и положила руку на спину Даниэллы.

— Здравствуй, Даниэлла.

Даниэлла еще сильнее прижалась лицом к матери.

— Мы поздороваемся, когда окончательно проснемся.

Пернилла села на стул вместе с Даниэллой. Монике показалось, что Пернилла ждет, чтобы она ушла. Но ей хотелось остаться, хоть ненадолго. Остаться там, где можно дышать.

— Какая красивая! — Она показала на керамическую чашку на подоконнике.

— А, эта. Я ее сама сделала.

Моника подошла, чтобы посмотреть поближе. Синяя, малость кривоватая.

— Очень красивая. Я тоже ходила на курсы гончаров, хотя в последние годы времени на это не хватает. Все отнимает работа.

Она даже не лгала. Керамикой она занималась в гимназии.

— Она кривая. Я оставила ее на память, а занятия пришлось прекратить, потому что теперь я не могу долго сидеть.

Пернилла рассматривала чашу.

— Маттиасу она тоже нравилась. Он говорил, что она чем-то похожа на меня. Я хотела выбросить, но он не дал.

Каждый раз при звуке его имени у Моники начинало биться сердце. И учащался пульс — как при опасности. Даниэлла привыкла и теперь смотрела прямо на Монику. Та улыбнулась.

— Если хотите, я могу погулять с ней немного, а вы отдохнете. Я видела у вас во дворе детскую площадку.

Пернилла прижалась щекой к головке дочери:

— Хочешь, родная? Хочешь покататься на качелях?

Даниэлла подняла голову и кивнула. Моника почувствовала, как уходит беспокойство. Как сердце успокаивается и начинает биться в привычном ритме. Первое испытание она прошла.

Теперь нужно сделать остальное.

18

В моче появилась кровь. Впервые она заметила ее несколько дней назад, но началось это, по-видимому, еще раньше. Месячные уже давно не приходили, значит, в организме что-то не так. Но об этом она думать не могла. Ей и так хватало. Она отгоняла мысли прочь, в пространство, но граница, отделяющая от него, внезапно исчезла. И все, что многие годы удерживалось на безопасном расстоянии, обрело очертания, словно запредельное пространство внезапно осветилось мощным источником света. Май-Бритт было так тяжело, что кровь в моче уже не имела значении. Ее положение все равно безнадежно.

Ванья права. Все, о чем она вспоминала, правда, она ничего не искажала, и черные буквы на белой бумаге вернули Май-Бритт все чувства, которые она когда-то переживала. Ей снова стало страшно. Она почувствовала страх еще до того, как осознала его рассудком.

Нельзя поступать так со своим ребенком.

Если ты его любишь.

Проще было бы забыть.