Стыдная тайна неравенства

В истории уже наблюдались некоторые попытки сплочения высоковольтных поверх границ: монашеские и рыцарские ордена, масонские общества, студенческие братства. Но все эти формы объединения оказывались возможны лишь до тех пор, пока они оставались сугубо аполитичными. Как только политика вторгалась в жизнь этих сообществ, наступал скрытый, а потом и явный раскол. И на многих примерах можно видеть, что линия раскола проходила всё по той же грани — грани, отделяющей уравнителей от состязателей.

Всё это, в известной мере, возвращает нас к началу книги, к первой главе. Если мы верим, что только соединённые, усилия высоковольтных, преодолевающие границы между странами, эпохами, языками, могут спасти нас от надвигающихся катастроф, то представляется судьбоносно важным ослабить главную причину их внутреннего раскола — разницу между уравнительным и состязательным видением мира и человека. Снова и снова должен исторический мыслитель обнажать суть их разногласий, показывать, что они коренятся не в глупости, жадности и злобе оппонента, а в антиномической разнице умственного склада. Снова и снова следует призывать к поискам мостов, переправ, бродов через поток разделяющий уравнителей и состязателей, хозяев знаний и хозяев вещей. И делать это нужно не только на чисто политических вопросах, но на самых разных аспектах общественной жизни, на конкретных, преходящих задачах и на вечных проблемах науки, искусства, морали, религии.

Вот, наугад, несколько "спорных территорий", где-уже сегодня можно было бы "остановить боевые действия и сесть за стол переговоров".

1. О сострадании и чувстве вины

Нет никакого сомнения в том, что уравнитель гораздо более чуток к укорам совести, чем состязатель. Веря в безграничные возможности разумного устройства жизни на Земле, он склонен преувеличивать значение своего участия в общественной и поли-тической жизни. Он в большей мере открыт чувству сострадания, и оно порой причиняет ему такую боль, что он начинает хвататься за любые способы защиты от этой боли.

А что может быть лучше, чем найти виновников творящихся на свете злодеяний?

И он подсознательно тянется к твёрдой системе представлений, которая объясняла бы ему, что в страданиях человечества виноват кто-то другой — не он. В зависимости от эпохи и обстоятельств это окажутся еретики или, наоборот, иезуиты, крепостники или франкмасоны, империалисты или коммунисты, шовинисты-мужчины или распоясавшиеся феминистки, даже жиды или христиане.

Как писал в своей автобиографии Чеслав Милош, "сильнейший союзник любой идеологии — чувство вины".2

О том же самом, но более резко, говорил Бердяев:

"Нравственный пафос социализма есть смесь ложной чувствительности и аффектированной сострадательности с жестокостью и злобной мстительностью. Сентиментальность часто ведёт к жестокости. Это — закон душевной жизни".3

И уж совсем уничтожительно изображает тот же феномен Ницше:

"Ах, где в мире творились большие глупости, как не у сострадательных? И что в мире причиняло большие страдания, как не глупости сострадательных?"4

Однако на всё это уравнитель может возразить своему вечному оппоненту:

— Ты занимаешься по сути тем же самым — глушишь боль сострадания. Но ты пытаешься заливать этот огонь чувством правоты. Страдания других людей так же задевают тебя, как и меня. Но ты начинаешь взвешивать страдания других, калькулируешь (как будто это возможно взвесить и подсчитать!) и предпринимаешь правильные, по твоим понятиям, действия, которые должны, как тебе кажется, причинив страдания одним, уменьшить суммарный груз страданий в мире. Беда лишь в том, что это наполняет тебя чувством правоты. Ты забываешь, что правильность не равна правоте. Правильность не отменяет греха — причинения страданий другому существу. Твоё самодовольство и уверенность — вот, что непростительно и отвратительно мне в твоём подходе.

И честный состязатель должен будет признать, что это обвинение куда как часто оказывается справедливым.

2. О справедливости

Справедливо ли, что один вырастает двух метров ростом, а другой едва дотягивает до полутора? Справедливо ли, что у одного есть музыкальный слух, а у другого — нет? Справедливо ли, что один может гнуть пятаки, а у другого едва хватает сил поднять портфель с книгами?