Суббота

На следующее утро Розалинд сказала, что напрасно Генри так старался привлечь к себе внимание. Он этого совершенно не хотел, и замечание показалось ему обидным. Больше он не пытался спорить с Иоанном, но все равно ничего не изменилось — ни после того первого вечера, ни после свадьбы, ни потом, когда появились дети, ни двадцать с лишним лет спустя. Пероун держится на расстоянии, а Иоанн, вполне этим довольный, благосклонно взирает поверх его головы на дочь и внуков. С виду они вежливы, но в глубине души не слишком лестного мнения друг о друге. Пероун не понимает, как можно посвятить жизнь поэзии — делу, на его взгляд, несерьезному, этакому хобби, вроде собирания грибов; его раздражают мелкое тщеславие и бурный темперамент Иоанна, он, хоть убей, не в силах понять, чем таким особенным пьяница поэт отличается от любого другого пьяницы; а Грамматик — его нынешний гость — видит в Пероуне еще одного филистера, да еще из породы медиков — грубых и скучных материалистов, которым он не доверяет тем больше, чем сильнее от них зависит.

Есть и еще одна проблема, которая, естественно, не обсуждается. Дом на площади, как и замок, мать Розалинд Марианна унаследовала от своих родителей. Когда она вышла за Грамматика, вся семья поселилась в лондонском доме, там выросли Розалинд и ее брат. Марианна погибла в автокатастрофе, и завещание ее ясно гласило: Сан-Фелис — Иоанну, лондонский дом — детям. Четыре года спустя после свадьбы Генри и Розалинд, обитавшие в то время в крохотной квартирке в Арчуэе, взяли ссуду, чтобы выкупить половину дома у ее брата, мечтавшего о квартире в Нью-Йорке. А потом был радостный день переезда. Все эти операции совершались при полном согласии всех сторон. Однако, бывая у них в Лондоне, Грамматик ведет себя так, словно возвращается домой, словно он здесь — благосклонный хозяин, а они всего лишь жильцы. Или, может быть, Генри слишком болезненно это воспринимает, поскольку в его жизни отцовское место пустует. Так или иначе, это его раздражает: если так необходимо встречаться с тестем, то лучше уж во Франции.

Направляясь к дверям, Пероун напоминает себе, что, несмотря на выпитое шампанское, должен как следует скрыть свои чувства: три года прошло после того, что Тео назвал, на манер викторианского детектива, «Происшествием с Ньюдигейтской премией», и задача сегодняшнего вечера — помирить деда с внучкой. Она покажет ему сигнальный экземпляр книги, он напомнит, кому юная поэтесса обязана своим успехом, и все пройдет как нельзя лучше. С этой благой мыслью Пероун открывает дверь — и в самом деле, его тесть стоит в двух-трех шагах от порога, в длинном шерстяном пальто с поясом, в фетровой шляпе и с тростью, картинно откинув голову, и холодный свет фонарей льется на его чеканный профиль. Скорее всего, он позирует для Дейзи.

— А, Генри! — говорит он с явным разочарованием. — А я сейчас смотрел на башню…

Грамматик не двигается с места, и Пероуну приходится шагнуть за порог и подойти к нему.

— Я, — продолжает Грамматик, — пытался увидеть ее глазами Роберта Адама, когда он разбивал этот сквер. Что бы он о ней сказал, как думаешь?

Башня высится над оголенными кронами платанов, над реконструированным фасадом на южной стороне площади — огромная, сверкающая стеклом и сталью, с шестью круговыми террасами, гигантскими спутниковыми тарелками, и над всем этим — светящийся узор неоновых колец. Маленький Тео любил спрашивать у отца: а если башня упадет, то на нас? — и приходил в восторг, когда отец отвечал: точно, прямо нам на голову! Пероун и Грамматик еще не поздоровались, не пожали друг другу руки, так что разговор выглядит отрывочным и бессмысленным, словно светский обмен репликами на каком-нибудь банкете.

Но Пероун, любезный хозяин, включается в игру.

— Думаю, он был бы поражен ее высотой и обилием стекла. И электричеством, конечно. Он бы решил, что это не здание, а механизм.

Грамматик ясно дает понять, что это, по его мнению, не ответ.

— Дело в том, что в конце восемнадцатого столетия он мог бы найти лишь одну аналогию — шпиль собора. Ему непременно показалось бы, что это церковное здание, — иначе почему оно такое высокое? Спутниковые тарелки показались бы ему украшениями или ритуальными предметами. Религия будущего.

— Что ж, он был бы недалек от истины.

— Ради бога, — не слушая его, повышает голос Грамматик, — взгляни на пропорции этих колонн, на резьбу капителей! — Теперь он тычет своей тростью в сторону фасада на восточной стороне. — Вот красота! Вот самодостаточность! Иной мир, иное сознание. А увидев эту стеклянную махину, Адам поразился бы ее уродству. Это же что-то нечеловеческое. Ни изящества, ни тепла. Смотреть страшно. Он бы сказал себе: если нашей религией должно стать вот это— пусть лучше все провалится к чертям!