Суббота навсегда

— Дальше, знай качай чреслами, пока не почувствуешь, что он излил семя.

— А как это чувствуешь?

— А тут ошибиться невозможно. Он просто от тебя убегает.

— Здорово. И не проснулся, ничего?

— Нет, покряхтел, пошевелился — но ничего не соображал.

— А самой-то как тебе было?

— Ну что «как» — счастлива я, конечно, — она зевнула. — Спать хочется. Завтра твоя ночь, все сама узнаешь. Только под крестец надо что-то подложить, кулак — это неудобно… ох-хо-хо… — она зевнула опять. — Устала я, сестра.

Следующий день прошел в приготовлениях еще более изысканных яств. Отец проснулся поздней обычного, жаловался, что голова раскалывается, был вялым — словом, с похмелья человек. Сестры поглядывали на него с опаской: вдруг догадался. Но Лот, конечно, не помнил ничего. За ужином он снова объелся, а главное, напился до беспамятства, к удовольствию своих дочерей.

— Ну, сестра, иди, спи с ним… Это ведь просто, а если что — я рядом, всегда могу помочь.

На сей раз старшая вышла из пещеры и села на каменный приступок, они, обычно, сиживали на нем, как на завалинке.

«А что они скажут отцу, если понесут?» — вертелось в голове. «Еще надо будет разок повторить с ним», — об этом она тоже подумала. Потом, впадая в сон, мысль ее в своем устье растеклась на сорок речушек, образовав дельту, по которой плавали парусники, байдарки. Синий ветреный день, зелень волн, белизна одежд и облаков, летящих по ляпис-лазури, смуглые торсы гребцов, вспыхивающий на солнце головной убор царицы. Нормандия Египта, Испания души. Ехал Греко через реку, баю-баюшки-баю… батюшка мой был сонлив…

— Сестра! Сестра! Батюшка!

— Что? Что такое? — Со сна она не сразу врубилась.

— Я все сделала, как ты велела… — та говорила взахлеб, — и он семя излил в меня… но потом… посмотри, умоляю…

Они кинулись к Лоту, который лежал широко раскрыв глаза и рот — бездыханный.

— Батюшка-а-а!.. — заголосили обе, кидаясь ему на грудь.

Позволим себе переместиться на двор иного тысячелетия, в продолжение нашего разговора

О женщинах, чтущих своих отцов

— а именно в XIV век.

Физиономия — это весть, которую легко прочитать, гораздо труднее уразуметь и совершенно невозможно пересказать. Мы носим значок лица, каждый — свой. Вернее, строится это концентрически: «свой» — в самом ядрышке, шире «наш» — семейный, родовой, классовый, расовый, охват все шире, значение становится все более общим, более условным, в то же время легче формулируется. Но значок (значение) лица каждого формулировке не поддается — хотя вроде бы печать здесь самая четкая: первый экземпляр. Потому что, подобно музыке (по Стравинскому), физиономия индивидуума ничего не выражает, кроме самой себя.

С групповым портретом легко. Когда большая компания и соответственно мельче лица, тогда проще заметить:

«Ага, экипаж эскадренного миноносца „Камоэнс“, торжественно построенный на палубе корабля перед его отплытием в район боевых действий. Там, в Северо-Китайском море, эсминец „Камоэнс“ вступит в бой с броненосцем „Гете“. Для португальцев типичны темные волосы, мужественный, несколько отрешенный взгляд, большинство носит усы „пикадор“. Офицеры, напротив, отпускают короткие бородки, у каждого на поясе кортик».

И привет, все на одно лицо — хоть и неопределенны черты его. Зато совершенно определенны выражаемые им качества. «Типичный представитель» — наша страсть. Но с оговоркой: поскольку мы зачарованы, в силу понятных причин, перспективой бессмертия, то и страсть эта имеет характер эстетической некрофилии. Нас волнуют физиономии мертвых — когда они были живыми. Нас берет за душу групповой портрет мертвецов, или скажем так: тех, кто живет не в наше — в другое время. Ведь не только принадлежность сословная да национально-государственная налагает ту непередаваемую или плохо передаваемую печать на лица ее «выразителей», «представителей», «носителей». Эпохи и культуры тоже метят своих подданных. И сколь бы индивидуален ни был значок лица — более того: порознь мог бы очутиться в любой точке пространства и времени — собрание таких значков в некоем отделе Британского музея обнаруживает в совокупности своей неповторимую физиономию эпохи, скажем, Нового Царства. Другое дело, истолковывается эта физиономия из рук вон скверно — зато как рассматривается! Куда там горе-морякам с «Камоэнса», которому суждено было затонуть 8 ноября 1918 года, за два дня до объявления перемирия.

Какая же весть оттиснута на лицах тех, кто живет в эпоху Нового Царства и для кого головка Нефертити — сестры и жены Эхнатона — отнюдь не каменный болван, провалявшийся в песке три с половиной тысячи лет? Мы не зря вспомнили Британский музей — мы забыли сказать, что речь пойдет хоть и о XIV веке, но — до нашей эры. Всего лишь полтораста человек за нами, то есть перед нами. То же, что протиснуться без очереди к прилавку. Глядишь, а отпускает конфеты «Птичье молоко» Анхесенпаатон.