Суббота навсегда

От их намеков грязных уберечь.

Второй тритон

Комедиантов надо проучить.

Первый тритон

Но мы безногие морские дива.

Не устоим.

Второй тритон

               К тому же их — четыре,

Включая пианистку.

Третий тритон

                            Как и нас,

Считая Ариадну. Не попустим

Глумиться над святынею святынь…

Второй тритон

Трагедию комедией марать.

Коломбина

Ребятки, по-моему наши рыбины что-то затевают.

Скарамуччо

На нас готовится нападение. К бою!

Пульчинелла

С драконами сражаться? Я еще с ума не сошел. Тикаем!

Коломбина

Трус!

Пульчинелла

Посмотри на их морды. Такие страстные — вот-вот кончат.

Буратино

Дай-ка погляжу… М-да. Рай в шалаше.

Скарамуччо

А хвостищи-то как стоят. И бабец у них могучий.

Пульчинелла

Тикаем!

Коломбина

Я тебе покажу «тикаем», я тебе покажу «тикаем». Каждого, кто побежит, жалить буду.

Пульчинелла

Заградотряд, блин.

Скарамуччо

Комиссар, блин.

(Шепотам.)

Она и в жизни такая.

Коломбина

Зовите комиссаром, как хотите

Меня зовите, только не позволю

Трагедиям буржуйским… роялистским

Комедии народной свергнуть власть.

Скарамуччо

Стихами, блин…

Пульчинелла

Стихами… Да она такая же, как и те. Ну все, Скарамуш, мы в Чопе.

Буратино

Я с тобой, Коломбина. Давай барабан — вот мои китайские палочки. Сейчас я им такой дроби задам.

Схватка тритонов с куклами. Ариадна безучастна, она над схваткой. Коломбина тоже над схваткой. Но она над схваткой носится. Распластала свои крылышки и жужжит пчелкою победы. Слышны крики: «За интернациональную комедию! За национальную трагедию! Китайскими руками, да, гады? От гадов слышим! Да здравствует 1913 год! Да здравствует 1940 год! За отечество атласных баут! За отечество белых головок!»

В одну кучу гоп!

Мировые войны начинаются с гражданских, гражданскими завершаются мировые, кому как повезет, а вообще лиха беда начать. Уже звучала канонада, уже вспыхивали огни. «Фейерверк? — подумал антрепренер Мигуэль Бараббас, — рановато вроде», — и сунул два пальца… Это была его последняя в жизни мысль.

Ядро унесло его голову, оставив телу на память о ней нижнюю челюсть. Но даже будь дон Мигуэль ослом, а в рядах актеров сыскался бы новый Самсон, это решительно ничего бы не дало. Против артиллерии ослиной челюстью, даже подкованной самим Гефестом, не повоюешь. Пальцы успели привычным движением нащупать в жилетном кармане серебряную луковку, на которой выгравировано: «Дорогому сеньору Бараббасу на память от любящей его труппы» — и много-много подписей; но увидеть, который час, и понять, что для фейерверка слишком рано, было уже, естественно, некому. Двадцать второго июня тоже кто-то успел подумать о фейерверке и… как те два пальца.

Долго в пылу сражения актеры не замечали, что в бой вступила третья сила и лупит из своих одиннадцатиметровок — и по белым, и по красным. Не замечали еще и потому, что с наступлением темноты сами не различали больше, где свой, где чужой, продолжая биться вслепую. Коломбина, словно из дикого леса дикая тварь, оседлала случайного мустанга, когда вместе с другими зверями, он в страхе носился по берегу, озаряемый взрывами догадок (догадками взрывов?). Верхом на нем она — как сама война, то был полет какой-то тропической валькирии. В одной руке сабля, в другой — непонятно что; косы — вразлет, в потемках они одного цвета с конской гривой — цвета черного дыма. Лишь платье белеет, неровный подол его в зубцах наподобие пилы. Жестокой девчонкой скачет она по телам и выглядит так, будто это не Анри Руссо, а сама она себя нарисовала.

Великое мужество вдохнула богиня в грудь боцману. Арап хватал и ломал все, что попадалось под руку. Так сломал он о колено хребет Пульчинелле. Но вскоре и сам разделил участь убитого им Петрушки. С возгласом «ben venga!» тенор Хозе проделал в нем дыру размером с собственную голову, через которую высыпались колесики и пружинки.

Прямым попаданием снаряд уложил пол-оркестра. Тогда на выручку музыкантам подоспел оркестр, сидевший в засаде. Кабальерович оказался предусмотрителен и запаслив: когда в огне и пламени все рушилось и не хватало уже предметов первой необходимости, он дирижировал полуторным составом. Разумеется, все гаубицы палили в такт исполняемой музыке, по завету фрау Рифеншталь. Под шквальным огнем противника, в отблесках ночных пожаров, как в отзвуках «Ленинградской симфонии», Кабальерович казался Элиасбергом.^[37]

Буратино сохранял полное присутствие духа, что в минуту жизни роковую и трудную выгодно отличает желтых от всех остальных: и от белых, и от красных, и от черных, и от коричневых, и от зеленых. Едва только противник выдавал себя огнем, Буратино, прицелившись, стрелял, после чего деловито всыпал в ствол дроби и ждал.

Тенью взметнулась альмавива, и кто-то проговорил:

— Принимаю командование на себя.