Суббота навсегда

А Блондхен тем временем уже карабкалась по веревочной лестнице, унося с собой ошеломительную новость. Вот и дверь, возле которой так часто стояло блюдце с молоком или тарелочка мюслей. Откинув волосы, Блондхен приложила к ней ухо. Тихо. В эту тишину мучительно вслушивались по обе стороны двери. Когда Блондхен представляла себе, как там, вся трепещущая, сжавшаяся в комок Констанция — верно, забаррикадировавшаяся — смотрит в невыразимом ужасе на дверь, и этот ужас внушает ей она, Блондхен… о, тогда миллион крючьев разрывал ее сердце, и выдержать, пережить это было выше всяких сил. Она вздохнула и словно надела на голос маску:

— Душа моя, все разъяснилось. Оказывается, злодеи все подстроили. Мерзкого карлика они выдали за Бельмонте, а настоящего Бельмонте скрыли за зеркалами. Вы слышите меня?

Она, конечно же, слышала. И, конечно же, не верила ни одному слову.

— Педро только что узнал об этом от самого Осмина. Все готово для побега. Бельмонте здесь, он ждет.

Но из-за двери не доносилось ни звука. Зато снаружи снова раздалось пение. Педрильо, исчерпав свой репертуар, принялся за чужой.

— Послушайте… Слышите? Чу!..

Резкий женский голос пел:

Скоро восток золотою
Ярко заблещет зарею,
Что же, друг нежный, с тобою,
Вся ты окована сном?

Прочь отгони сна мечтанье,
Выйди ко мне на свиданье,
Полон тоской ожиданья,
Ах, здесь стою я под окном.

Но напрасно Педрильо соперничал с Имой Сумак. И напрасно Бельмонте, не отрываясь, глядел наверх, на стрельчатое окошко, держа в свободной руке конец веревочной лестницы.

— Ну, пой же дальше.

— Хозяин, из серенад я знаю еще только серенаду Мефистофеля — это не то, что нам надо. Это может лишь укрепить дону Констанцию в ее подозрениях.

А наверху, стоя на коленях и в отчаянии сцепив пальцы, Блондхен шептала под дверью — с глазами полными слез, так увещевают больное безумное дитя:

— Ну что же вы молчите, душа моя, мадонна сердца моего. Вслушайтесь…

— Фальшиво поют сирены, — донеслось из-за двери.

— Какие сирены? Здесь ваша Блондхен, внизу ваш Бельмонте, прекрасный, как цветущая гора. С ним верный Педрильо.

Снова молчание.

— Это была подлость, коварная подлость — так обмануть вас. Мы должны бежать или все пропало. Вы слышите меня?

Конечно, слышит.

— Скоро полночь.

— Вот и хорошо.

— В полночь придет Селим.

— И пускай. Лучше Селим, чем… — она запнулась, — чем вы.

— Смотри…

Педрильо и сам видел. В окне снова показались последовательно: пара ножек, оборки — и так далее.

— Блондхен, — сказал разочарованно Бельмонте.

— Может, она не одна…

Но Блондхен возвращалась одна.

— Нет, не верит. И как я только не умоляла, и каких не давала клятв…

— Уж полночь близится, вот-вот паша будет здесь, — проговорил, а лучше сказать, простонал Бельмонте.

— И тогда нам всем крышка.

— Ты только о своей шкуре и думаешь, жалкий трус, — возмутилась Блондхен.

— Блондиночка, храбрый слуга — что храбрый заяц. Лучше быть заурядным трусом, чем экстраординарным посмешищем. Уж нет, на битву, на сраженье трусу трусить суждено. К тому же только на нашем фоне господская отвага дышит полной грудью.

— Слушайте, слушайте, — сказал Бельмонте. — Лишь один человек в силах прогнать это ужасное наваждение: я сам. Я отправлюсь к бедной Констанции — мисс Блонд, вы меня проводите? Вы уже как акробат стали.

— Да, могу в цирке выступать.

— А мне что же, одному здесь оставаться? — спросил Педрильо.

— Сейчас лучше держаться всем вместе, — сказал Бельмонте. — Только сними свой дурацкий кринолин. Это окошко на него не рассчитано. И погоди, по очереди, ты же не на мачту лезешь. Оборваться может, — Педрильо, оставшийся в кружевных дамских панталончиках, начал было карабкаться следом за Блондхен. — Вот теперь полезай.

Последним взобрался Бельмонте и втянул за собою лестницу.

— Это здесь, — Блондхен указала на запертую дверь.

Бельмонте подошел на цыпочках и прислушался. Потом произнес — голосом, проникающим в самое сердце:

— Констанция, солнышко мое любимое, свет жизни моей. Это я, Бельмонте. Поверь моей любви, жару моего голоса. Я тот, с кем взойдешь ты на корабль славы, чтоб нестись по неведомым доселе волнам. К вечным звездам устремимся мы, тьмы солнц увенчают нас, и в сиянии их мы узрим престол, тысячелетиями дожидавшийся нас. Констанция, моя душа…

Он умолк. Как бедна речь в сравнении с тем сказочным поцелуем, что воскрешает мертвых. Но тут… Счастлив твой бог, Бельмонте, твой цветущий прообраз, который ты уже видел залитым лавою своего сердца. Чудесное озарение снизошло на тебя, Бельмонте. Ты — запел. Орфей и Амфион, склонитесь перед ангельской красотою этой мелодии. Педрильо хотел скинуть с плеча гитару, но Бельмонте рукой показал: не надо, его кантилене аккомпанирует небесный оркестр.