Суббота навсегда

Дона Мария не находила себе места в тревоге за сына, тогда как к ней летела весточка с хуаниткой в клюве, в смысле наоборот, при том что дон Педро уже побывал в пирожковой «Гандуль» и возвратился к Севильянцу всяко не для того, чтобы проведать Алонсо, но для основательного разговора с мнимым отцом Констанции; в результате пути хуанитки и хустисии втайне от последнего пересекутся в доме коррехидора — которому дон Педро сообщает обещанный мотив. Между тем Эдмондо в своем убежище от надежды переходит к отчаянию, ибо ему является призрак.

И коль скоро по всем этим сюжетам нам одновременно не проплыть, приходится решать, в каком порядке это делать целесообразней. В принципе, очередность явствует из вышесказанного.

I. ВЕСТОЧКА В КЛЮВЕ

Дона Мария принялась с еще большей страстью мыкать свою материнскую печаль, после того как возвратилась домой «под охраною алебарды и при свете фонаря» — в роли коих Алонсо подвизался не хуже любого умалишенного: среди тех тоже встречаются не одни цезари и наполеоны, но чайники, лампы и т. п. Сперва ее светлость пожелала видеть pater’а Паскуале, францисканца родом из Падуи, которому охотно исповедовалась во многих грехах. Таких по преимуществу, как шуточки с цирюльником — поскольку с духовником следует быть в наилучших отношениях, а признания в подобных прегрешениях этому весьма способствуют. Некоторые дамы даже принуждали себя к распутству, и не ради удовольствия исповедаться в нем, а единственно с целью снискать расположение святого отца. Другие предпочитали самооговор — что опытный назорей сразу видел; зато неискушенного в земных делах молодого монаха самозванным мессалинам случалось доводить до обморока. Испанка — что ее кринолин, в котором чопорности на полкомнаты, а посмотреть другими глазами, так огромные накладные бедра своей карикатурной крутизной вполне были бы уместны в храме какой-нибудь аккадской Иштар.

Но отца Пасхалия, уже много лет исповедовавшего и причащавшего дону Марию, не оказалось в святой обители. Он служил мессу у графини Аркос в Бардекке, и обратно в Толедо его ждали только завтра к вечеру. Тогда сеньора де Кеведо, вздохнув — и удостоверившись, что за ней никто не шпионит — принялась за старое. Под предлогом мигрени она пожелала раздеться — совершать намаз в кринолине и неудобно и нелепо. О религии своих матерей она имела весьма слабое понятие, но энтузиазма было предостаточно, что уже половина дела, а для возвращавшихся к вере матерей и того больше (к вере отцов возвращаются мужчины).

Дона Мария в свои детские годы проводила лето в деревне. Там, среди мурсийских крестьян, память о Пророке еще жила; ее пестовали, как умели, все эти новоиспеченные марии и хесусы, рискуя в один прекрасный день стать добычей инквизиции. Она вспомнила востроглазую козу с оцарапанными коленками и вечно сбитыми лодыжками — внучку их молочницы, что тоже приезжала на лето к своей бабушке из близлежащего Аранхуэса; вспомнила, как та однажды поманила ее и, оглянувшись, нет ли кого поблизости, шепотом проговорила: «Нет бога кроме Аллаха, и Магомет пророк Его… Вы ведь тоже из наших?» Мария не поняла, но молочницына коза быстренько ее просветила — как если б это был вопрос «откуда берутся дети?». Потрясенная услышанным, девочка прибегает домой: «Бабушка Тереза! А правда, что Христос никакой нам не бог, а бога зовут… — она запнулась, вспомнила слово, — Аллах, a Маго… Магомет пророк его? И на самом деле и папа и мама это знают и тоже так думают…» Бабушка вдруг отвернулась, прижав к губам кулачок с белым батистовым платочком. А дед Рамирес, сличавший в это время отчет сборщика податей с письмом от своего банкира Диего, что выражалось в сопоставлении бесконечных столбцов цифр, — дед Рамирес выронил свои столбцы, поперхнулся на них шоколадом, который бабушка всегда подавала в синих кобальтовых чашках с золотым ободком, и вперил в меня взгляд до того пронзительный, что и поныне я не в силах его забыть. То был клинок из невероятного сплава: бессильной ярости, ужаса, отчаяния, тайного восхищения и многих-многих других металлов, но ужас все же стоял надо всем.

— Марья, никогда больше не повторяй эти глупости, поняла? И кто только такую чушь мог тебе сказать?

Когда же бабушка бросилась меня целовать, шепча: «Бедное, бедное мое дитя» — что можно было, однако, принять и за поощрение — он воскликнул:

— Тереза, опомнись! Ты забыла, в какой стране мы живем?

Тут я догадалась, что это неприлично и стыдно — быть теми, кем мы являемся, потому хранят это в глубокой тайне.