Затем директор — он, видимо, искал повод прекратить фотосессию — заметил Розалинд и помахал ей рукой. Они знали друг друга по какому-то процессу, окончившемуся благополучно для обеих сторон. Директор повел Блэра в обход кирпичей через весь зал, к Пероунам, за ними устремилась вся команда — фотографы с камерами наготове, колумнисты с блокнотами на случай, если все же произойдет что-то интересное. Пероуны беспомощно следили за их приближением. Толпа обступила их со всех сторон; кто-то подтолкнул их к премьер-министру, кто-то пробормотал их имена. Блэр пожал руку сперва Розалинд, потом Генри. Пожатие оказалось крепким, мужественным; и, к удивлению Пероуна, Блэр смотрел на него с интересом и как будто его узнал. Взгляд умный, проницательный и неожиданно молодой. Он еще не знал, что готовит ему грядущий день.
— Я восхищен вашей работой, — произнес премьер-министр с чувством.
— Спасибо, — автоматически ответил Пероун.
Он был тронут. Возможно, подумалось ему, Блэр, у которого такая прекрасная память, что он запоминает все подробности министерских докладов, слышал что-то о безупречной отчетности их больницы в прошлом месяце, возможно, кто-то похвалил при нем работу нейрохирургического отделения: эффективность процедур за последний год повысилась на двадцать три процента… Лишь позже Генри сообразил, насколько нелепо такое предположение.
А премьер-министр, не выпуская его руки, продолжал:
— У нас на Даунинг-стрит висят два ваших полотна. Мы с Шери их обожаем.
— Нет-нет… — проговорил Пероун.
— Да-да! — настаивал премьер-министр, тряся его руку. Как видно, он не ценил скромность в художниках.
— Нет, мне кажется, вы…
— Честное слово! Висят в столовой.
— Вы ошибаетесь, — договорил наконец Пероун, и на кратчайший миг в чертах премьер-министра отразилась тревога, страх сомнения в себе.
Никто больше не видел, как застыло его лицо и сузились зрачки. Затем между бровями мелькнула и пропала решительная складка. И он продолжал как ни в чем не бывало, видимо прикинув мысленно, что к их разговору прислушиваются и он не имеет права идти на попятный. Чтобы не стать мишенью для насмешек в завтрашних газетах.
— Ну, неважно. Уверяю вас, они просто чудесны. Мои поздравления.
Тут в разговор вклинилась его помощница, дамочка в черном брючном костюме:
— Господин премьер-министр, у нас три с половиной минуты. Пора идти.
Блэр выпустил руку Пероуна и, почти не прощаясь, лишь сухо кивнув и сжав губы, удалился. Вся его свита: помощники, репортеры, охранники, музейные работники и сам директор — рванулась следом, и через несколько секунд Пероуны уже стояли в пустом зале перед кучкой кирпичей, как будто ничего и не было.
Глядя из машины на множество одинаковых лиц, Пероун думает о том, не одолевают ли премьер-министра в последние дни — или ночи — такие же мучительные приступы сомнения? Возможно, второй резолюции ООН не будет. Очередное заключение инспекторов может оказаться неопределенным. Иракцы могут применить против агрессоров биологическое оружие. А возможно, как настаивает один из бывших инспекторов, никакого биологического оружия и нет. Говорят о голоде и о трех миллионах беженцев и уже готовят для них лагеря в Сирии и Иране. ООН предсказывает, что потери иракцев составят сотни тысяч. Возможно, в ответ террористы атакуют Лондон. И потом, американцы не говорят ничего определенного о своих послевоенных планах. Может, никаких планов у них и нет. Не исключено, что свержение Саддама обойдется слишком дорогой ценой. Мы ничего не знаем наперед. Министры высказали одобрение, многие газеты выступают за войну, по всей стране, наряду с несогласными, найдется немало сторонников вторжения в Ирак… но никто не сомневается, что вопрос о вступлении Британии в войну решает лишь один человек. Что он чувствует? Просыпается ли среди ночи в холодном поту, мучится ли от бессонницы? Ощущает ли свое одиночество? Всякий раз, видя его на телеэкране, Генри надеется увидеть лицо человека, заглянувшего в бездну, — он бы понял это по минутной застылости черт, но резкой межбровной складке. Но видит лишь уверенность в себе или, на худой конец, предельную искренность.