Субботний вечер

Их голоса прибавили Питеру сил. Он еще усердней стал тащить разъяренных псов в разные стороны и пинать терьера и наконец на долю секунды ухитрился отодрать их друг от друга. На долю секунды каждый выпустил ту часть вражьей шкуры и мяса, в которую впивался зубами. Питер воспользовался мгновением, ухватил черный загривок и высоко вздернул яростно огрызающегося, извивающегося, рычащего бульдога. Рыжий терьер повернулся к нему и захлебывался лаем и то и дело подскакивал, пытаясь достать зубами болтающиеся в воздухе черные лапы врага. Но Питер, подобно Персею, высоко поднявшему отсеченную голову Горгоны, вскинул руку вверх, как только мог, и корчащийся Понго оказался вне опасности. Рыжего терьера Питер отбивал ногой; тем временем девочка с няней кое-как обрели присутствие духа, подобрались к разъяренной собаке сзади и прицепили наконец к ошейнику рыжего поводок. Рыжий упирался всеми четырьмя лапами, оставляя борозды в траве, и все еще лаял - впрочем, не очень громко: он так рвался, что ошейник едва не задушил его, но в конце концов его силой уволокли прочь. А Понго висел в шести футах над землей и тщетно извивался, пытаясь высвободиться из пальцев, которые стискивали его черный короткошерстый загривок.

Питер повернулся и подошел к богиням. У Той, что с хрипотцой, оказались узкие глаза и печальная складка губ, лицо худое и почти трагическое. У Воркующей щеки покруглей, лицо белее, румянец ярче, глаза голубее. Питер смотрел то на одну, то на другую и не мог решить, которая красивее.

Он опустил наземь извивающегося Понго. "Вот ваша собака", - только и хотел он сказать. Но от ослепительной прелести этих лиц к нему разом вернулась застенчивость, а с нею и заикание.

- Вот ваша... - начал он, но "собаку" выговорить не сумел. Звук "с" для Питера всегда был камнем преткновения.

Ко всем обиходным словам, начинающимся с какой-нибудь трудной для него буквы, Питер подбирал про запас синонимы полегче. К примеру, кур и петухов он называл "цыплятки" не из ребяческой нежности к ним, а потому, что "ц" давалось ему не так трудно, как "к" и "п". "Бензин" и "дрова" он заменял неопределенным "топливо". "Грязь" заменял "мусором". Синонимы он подыскивал почти так же изобретательно, как англосаксонские поэты, которым вместо рифмы служила аллитерация, а потому, чтобы "море" звучало согласно с "волнами" или "крабом", они именовали его "великими водами" или "колыбелью кораблей". Но Питер не столь отважно пускался в поэтические вольности, как его саксонские предки, и ему приходилось иногда самые трудные слова, для которых не нашлось удачной прозаической замены, диктовать по буквам. Так, он постоянно сомневался, назвать ли кружку чашкой или выговаривать раздельно: "к-р-у-ж-к-а". И поскольку для вилки не находилось другого синонима, кроме "трезубца", он так и произносил по буквам: "в-и-л-к-а".

И сейчас он споткнулся на простом слове "собака". У него было в запасе несколько синонимов. Когда он не слишком волновался, ему все же чуть легче давался "пес". А если "п" не выговаривалось, он не без иронии, но и с некоторой пышностью именовал нашего четвероногого друга "родичем волка". Но под взглядами двух богинь он совсем разволновался и понимал, что ему не одолеть ни "с", ни "п", ни даже "р". Понапрасну он маялся, пытаясь вымолвить сперва собаку, потом пса, потом родича. Он покраснел до ушей. Его страданий не передать словами.

- Вот ваш цербер, - выдавил он наконец. Он и сам понимал, что слово это прозвучало чересчур театрально. Но только с ним и удалось совладать.

- Большущее вам спасибо, - сказала Воркующая.

- Вы были изумительны, просто изумительны, - сказала Та, что с хрипотцой. - Но, боюсь, вы ранены.

- О, это н-ничего, - объявил Питер, обмотал укушенную руку платком и сунул в карман.

Между тем Воркующая прицепила к ошейнику Понго поводок.

- Теперь можете его отпустить, - сказала она.

Питер послушался. Маленький черный бульдог тотчас метнулся в ту сторону, куда поневоле отступал его враг. Поводок натянулся, и Понго, рывком поднятый на дыбки, так и остался в позе геральдического льва на дворянском гербе, заливаясь неистовым лаем.

- А это не опасно, вы уверены? - настаивала Та, что с хрипотцой. Дайте-ка я посмотрю.

Питер послушно снял носовой платок и протянул руку. Ему казалось, сбываются все его надежды. И вдруг он с ужасом заметил, что ногти у него грязные. Ох, если бы, если бы он перед уходом вымыл руки! Что о нем подумают богини? Багрово краснея, он попытался отнять руку. Но заботливая богиня ее удержала.

- Подождите, - сказала она. Потом прибавила: - Рана скверная.

- Жуткая! - подтвердила Воркующая, тоже разглядывая руку Питера. - Мне ужасно неприятно. Надо ж было моей глупой собачонке...

- Непременно сейчас же идите в аптеку, - перебила Та, что с хрипотцой, - пускай вам промоют рану и перевяжут.

Она подняла голову и посмотрела уже не на руку Питера, а в лицо.

- В аптеку, - эхом отозвалась Воркующая и тоже подняла голову.