Субботним вечером в кругу друзей

И повесил трубку. Я обмяк и некоторое время как рыба ловил воздух открытым ртом…

Извейский закончил свой рассказ коротким блеющим смешком.

Не знаю почему, но я вдруг вспомнил один мелкий случай из своего далекого детства и, чтобы не остаться в долгу, рассказал его Извейскому.

— Это было в пионерском лагере под Геленджиком. Я был крепким, сильным мальчишкой и покровительствовал одному хилому слабачку, кажется, его звали Петькой. Не давал более сильным ребятам обижать его. Однажды, как сейчас помню, я подошел к Петьке и что-то то ли спросил его, то ли показал ему. Это неважно. Бледное лицо его вдруг исказила злоба, и он что есть силы ударил меня ногой по колену. Я едва не задохнулся от боли. А он убежал. До сих пор не могу понять, почему, за что он меня ударил.

— Ха-ха-ха! — своим характерным блеющим смешком рассмеялся Извейский. — Великолепно! Вот так — взял ни с того ни с сего и ударил. Непостижимо! Опишите этот случай, — посоветовал он, ласково, даже влюбленно глядя на меня. — Великолепно! Просто великолепно! — несколько раз восторженно повторил он. — Вот так, ни за что ни про что, взял и ударил…

Спустя некоторое время в нашем учреждении произошло ЧП — проштрафился один из ведущих сотрудников. По комнатам и коридорам промчался вихрь кривотолков. У Извейского блестели глаза, он живо интересовался деталями происшествия, но свое отношение к нему высказывал блеющим смешком и неопределенными восклицаниями: «Ишь ты! И надо же! Вот как! Однако!» и т. п. Правда, мелькнули даже сочувственные сентенции: «Милосердие, милосердие и еще раз милосердие, государи мои, вот основа всякого гуманного правосудия…» Или снисходительное: «Ну ошибся, с кем этого не бывает…»

Но вот состоялось решение, согласно которому проштрафившийся товарищ был снят со своего высокого поста и назначен самым что ни на есть рядовым сотрудником. И уже в новом качестве он предстал перед лицом общего собрания, на котором его, разумеется, осудили, объявили строгий выговор, но, приняв во внимание чистосердечное раскаяние и т. д. и т. п., оставили в рядах коллектива. Извейский, бледный, натянутый как струна, попросил слова одним из последних. Он весь дергался от возбуждения, глаза его блестели желтым вдохновением. Он вылил на ошеломленного не меньше других виновника «торжества», кстати ранее благоволившего к нему, целый ушат помоев. Каких только сплетен и нелепиц он не навешал на него и под конец, словно бросаясь в бой со смертельным врагом, истерически выкрикнул: «Во имя высших идеалов я предлагаю… снять… убрать… исключить…» Я смотрел на этого сукина сына и глазам своим не верил: у него было восторженно-хмельное лицо поэта, читающего свои стихи. Он был искренен в своем гневе — и это, пожалуй, было самым страшным.

Он алкал крови. Он не знал меры в безумии своей злобы. И как красиво он был принципиален. Но это была вполне безопасная принципиальность. Впрочем, ему не аплодировали.

Бледное лицо Извейского сейчас поразительно напоминало мне кого-то. Я мучительно пытался вспомнить, на кого же он похож, и никак не мог вспомнить. Наконец блеснула догадка. Да, верно, его лицо сейчас было поразительно похоже на лицо мальчика, который когда-то в детстве ни с того ни с сего изо всех сил ударил меня ботинком по колену.

КОТЛЕТЫ ПО-КИЕВСКИ

— Я бы советовал вам взять котлеты по-киевски, — любезно предложил начальник отдела Рогачев своему гостю и коллеге, такому же начальнику отдела, только из другого города, — Носову. — За окном летят желтые листья. Это здорово сочетается с котлетами по-киевски. Сейчас мы отлично пообедаем.

Рогачев явно претендовал на остроумие.

— А еще лучше они сочетаются с коньяком, — усмехнувшись, сказал Носов.

Рогачев заказал котлеты по-киевски и бутылку коньяка, хотя до этого собирался заказать водку. «Ловко он меня», — подумал он с легкой усмешкой.

Спустя четверть часа официант — молодой, пожалуй даже слишком молодой, и нагловатый, вернее даже наглый, официантишка — Рогачеву казалось, что он нарочито небрежно их обслуживает, — принес заказанное блюдо. Это был кусок куриного бока, зажаренного в сухарях, из которого вызывающе нелепо торчало сломанное крылышко.

— Разве это котлеты по-киевски? — недоуменно морща лоб, спросил Рогачев. Он уже выпил три рюмки коньяка и поэтому соображал не так быстро, как всегда.

— Да, это котлеты по-киевски, — сухо возразил официант. — У нас это так называется.

Его независимый тон, его манера говорить свысока, его гордая поза немедленно вывели из себя Рогачева.

— Вы зря упрямитесь, — раздраженно сказал Рогачев. — Уж в этом-то я разбираюсь немного лучше вашего. — Он издал нервный смешок. — Как-никак, наверное, я чаще заказываю себе котлеты по-киевски. Это мое любимое блюдо. И кроме того, я начальник отдела снабжения… Не раз выезжал за рубеж…

— Это котлеты по-киевски, — сказал официант.

Это становилось просто невыносимым, и все-таки Носов, которому хотелось выпить, попытался уладить намечавшийся конфликт.

— Согласитесь, что это не котлеты по-киевски, и делу конец, — миролюбиво предложил он официанту.