Суд идет

Пишу я эти строки, а сам вспоминаю письмо профессора из Нижегородского университета. Прочитал он мой роман «Горячая верста», где я лишь краешком глаза попытался рассмотреть чёрные души иных персонажей и лишь слабо очертил контуры характера дельца от науки и интригана Папа. И профессор-теоретик литературы мне написал: «Эх, и достанется же вам за этого Папу!..» Досталось. И должности лишили, и двери всех издательств перед носом моим закрыли. Отец родной, товарищ Сталин много расплодил этих Папов. Недаром же я и свою воспоминательную книгу о тех послевоенных временах назвал «Оккупация». Самого-то «отца народов» его же соратнички на тот свет отправили, а нам в наследство много Папов осталось. Не сеяли они и не пахали, а в креслах начальственных уже тогда цепко укоренились. Это они потом и Империю великую Русскую на распыл пустили. Они. И только они! Об этом ещё скажет история. Хотя и теперь много книг на эту тему появилось. Недавно напечатаны книги Бориса Миронова «Приговор убивающим Россию» и Владимира Бушина «Измена. Мы знаем их поимённо». Вышла тринадцатая книга Эдуарда Ходоса — главы Харьковской еврейской общины. Этот своих единородцев знает изнутри. И что они сотворили с Россией и Украиной, и что это за люди — его соплеменники, он рассказал красочно и без всякой утайки; что называется — «выпотрошил». Наконец, не побоюсь упомянуть и свои двадцать романов. Четырнадцать из них я написал за двадцатилетний период моей жизни в Ленинграде — уже после того, как началась перестройка. В них-то я тоже не обделил вниманием своих друзей по журналистскому цеху, а затем по писательскому. А сынов Израиля там, пожалуй, процентов восемьдесят было. Полстолетия я прожил в этой среде. В Большой Энциклопедии Русского народа в томе «Русская литература» в статье обо мне сказано:

«В документальном автобиографическом романе «Последний Иван» Дроздов рассказывает о своей личной борьбе с сионизмом и масонством».

Кто-то прилетел из России и привёз газету со статьей Егора Лигачёва. В статье он хвалит Брежнева и, естественно, его команду, в которой и сам занимал едва ли не ведущую роль.

Я вспомнил, что уже читал воспоминания Лигачёва и даже написал ему письмо. Но вот отправил это письмо или оно где-то затерялось в моих бумагах — не помню. Говорят, политики после своего падения к прежним своим делам не возвращаются; если уж обанкротился — сиди на дне колодца и не квакай. Но это касается людей приличных, имеющих совесть, но если это те, о которых говорил Сталин: «…вокруг ни одного порядочного человека…» — и если они сами порождение сталинского времени — от этих держись подальше. Такие по обстановке меняют окраску кожи и в удобный для них момент способны встроиться в систему, ещё вчера бывшую для них враждебной. Так у нас получилось с партвождями — не теми коммунистами, кто работал на заводах, растил хлеб, мостил дороги, строил города и сёла — таким коммунистом и я был — нет, народ конкретного труда обыкновенно хранит верность своим идеалам, устойчив к переменам и не предаёт друзей. Речь же наша идёт о коммунистах, которые никогда и не были коммунистами, а имели одну-единственную способность: служить мамоне и во всём преследовать свою корысть. Такие «коммунисты-перевёртыши» были у нас в руководстве страной и партией, и особенно в самых верхних кремлёвских эшелонах. Имена предателей нам известны: Горбачёв, Ельцин, Шеварднадзе, Назарбаев, Кучма и целый легион других отважных молодцов. Говорю отважных потому, что нужна большая смелость, чтобы вчера заседать в Политбюро Коммунистической партии, а ныне перескочить в думу буржуазного государства и при этом хранить беспечный вид, мило улыбаться и, не моргая, смотреть в глаза людям, которые ещё вчера знали его лютым врагом капитализма.

Таков Егор Кузьмич Лигачёв. Он выступил с очередной статьёй, в которой восхвалял заслуги команды Брежнева.

И я решил предложить читателю письмо Лигачёву:

Егор Кузьмич!

Читаю Ваши воспоминания «В Кремле и на Старой площади». Отдаю должное мудрости и прозорливости редактора газеты «Советская Россия», осмелившемуся отвести так много драгоценной в наше время газетной площади жанру воспоминаний, не всеми почитаемому.