Суд королевской скамьи, зал № 7

— Да, в начале сорок третьего года, вместе с двумя сестрами, матерью и отцом. Нас повезли в Польшу в вагонах для скота. В живых остался я один.

В отличие от Томаса Баннистера, Брендон О’Коннер вел допрос напористо, с актерскими интонациями.

— Вы были татуированы?

— Да.

— Прочтите присяжным свой номер.

— Сто пятнадцать тысяч четыреста девяносто, и знак, что я еврей.

— И что происходило с вами в лагере «Ядвига»?

— Меня вместе с другими евреями из Голландии отправили работать на завод концерна «ИГ Фарбен», где делали корпуса для снарядов.

— Одну минуточку, — прервал его Гилрей. — Я не намерен защищать никакого германского фабриканта, но, с другой стороны, германские фабриканты здесь отсутствуют и не могут защитить сами себя.

Доктор Лейберман и Бар-Тов о чем-то оживленно заговорили на иврите.

— Суд хотел бы знать, доктор Лейберман, о чем у вас там идет речь.

Доктор Лейберман покраснел.

— Милорд, я бы не хотел…

— В таком случае я требую ответа.

— Мистер Бар-Тов говорит, что он с радостью пришлет вам экземпляр протоколов суда над военными преступниками из концлагеря «Ядвига» на английском языке, который есть в библиотеке кибуца. Он настаивает на том, что работал на заводе концерна «ИГ Фарбен».

Энтони Гилрей был несколько озадачен и, вопреки своему обыкновению, не нашелся что ответить. Он повертел в руках карандаш, проворчал что-то, потом повернулся к свидетельской трибуне.

— Хорошо, скажите мистеру Бар-Тову, что я отдаю должное его обстоятельному знанию ситуации. И заодно объясните ему, что он находится в английском суде и должен уважать все правила его процедуры. Если я его прерываю, то, безусловно, не из желания вступиться за нацистов или за виновных, а из стремления соблюсти справедливость.

Выслушав перевод его слов, Бар-Тов понял, что одержал верх. Он кивнул судье в знак того, что впредь не будет нарушать правил.

— Так вот, мистер Бар-Тов, как долго вы работали на… ну, скажем, на данном заводе?

— До середины сорок третьего.

— Сколько лет было вам тогда?

— Семнадцать.

— И что произошло дальше?

— Однажды на фабрику пришел офицер-эсэсовец и отобрал меня и еще нескольких ребят из Голландии, примерно того же возраста. Нас привезли в главный лагерь и поместили в третий барак медчасти. Через несколько недель эсэсовцы забрали нас оттуда в пятый барак. Меня и еще пятерых из Голландии. Нам велели раздеться в комнате рядом с операционной. Через некоторое время меня отвели в другую комнату и велели влезть на стол и встать на четвереньки.

— Вы спросили зачем?

— Я это знал и стал протестовать.

— И что вам на это сказали?

— Что я еврейская собака и чтобы я перестал лаять.

— На каком языке?

— По-немецки.

— Кто это сказал?

— Фосс.

— Кто еще был в этой комнате?

— Эсэсовцы-охранники, капо и еще двое — то ли врачи, то ли санитары.

— Могли бы вы опознать кого-нибудь из них, помимо Фосса?

— Нет.

— Что произошло дальше?

— Я пытался соскочить со стола и получил удар по голове. Я не потерял сознания, но было так больно, что я больше не мог бороться с тремя или четырьмя охранниками. Один из санитаров держал у меня под членом стеклянную пластинку, а врач или кто-то еще в белом халате сунул мне в задний проход длинную деревянную палку вроде ручки от метлы, чтобы я изверг семя на эту стеклянную пластинку.

— Это было болезненно?

— Вы серьезно спрашиваете?

— Совершенно серьезно. Это было болезненно?

— Я орал и молил о пощаде всех богов, каких знал и каких не знал.

— Что произошло потом?

— Меня оттащили в другую комнату и, крепко держа, положили мои яйца на металлическую пластинку, которая лежала на столе. Потом на одно яйцо направили рентгеновский аппарат. Облучение продолжалось минут пять — десять. После этого меня отвели обратно в третий барак.

— Как это на вас подействовало?

— Сильно кружилась голова, и три дня меня постоянно рвало. А потом на моих яйцах появилось несколько черных пятен.

— Сколько времени вы оставались в третьем бараке?

— Несколько недель.

— Вы точно знаете, что ваши друзья тоже были подвергнуты этой процедуре?

— Да, и многие другие из нашего барака.

— Вы говорили, что чувствовали себя очень плохо. Кто за вами ухаживал?

— Доктор Тесслар, и еще ему помогал один заключенный — голландец, потому что в этом бараке было много голландцев. Его звали, насколько я помню, Менно Донкер.

— Сколько времени вы оставались в третьем бараке, прежде чем вас снова оттуда забрали?

— Думаю, что до ноября.

— Почему вы так говорите?

— Я припоминаю, что в это время шли разговоры о ликвидации гетто по всей Польше и новые заключенные прибывали в лагерь сотнями тысяч. Их было так много, что газовые камеры не справлялись. За нашим бараком постоянно шли расстрелы, мы все время слышали выстрелы и крики.

— Расскажите милорду судье и господам присяжным, как вас забрали из третьего барака.

— Эсэсовцы пришли за нами — за теми шестью, кого раньше облучили. Еще они забрали одного поляка, старика, и Менно Донкера.

— Разве Менно Донкера облучали?

— Нет, мне показалось странным, что его тоже забрали. Я это помню.

— Продолжайте, пожалуйста.