Суд над Иисусом. Еврейские версии и гипотезы

Авторы «Истории о повешенном» (кто бы они ни были) не могли не размышлять о великом грехе руководителей общины, которые был совершен с точки зрения иудаизма — вынуждении еретиков отказаться от ритуальных заповедей и окончательно порвать с заветом. Случайно ли в их уста авторы вложили слова, обращенные к Элияху-Павлу: «Мы клятвенно принимаем на себя все прегрешения перед Б-гом, которые ты совершишь из-за этого». Могли ли авторы — в их-то время — не задумываться о наказании, которое Божьим повелением, обрушилось на их народ после этой страшной клятвы — о гибели Храма, утрате родины и рассеянии — среди торжествующих христиан?

Подобные мысли, верно, посещали авторов Талмуда: например, в талмудическом толковании о причинах гибели Храма есть размышление: «Первый Храм погиб из-за трех (главных) грехов: идолопоклонства, кровосмешения и кровопролития. Но из-за чего погиб Второй Храм, когда евреи соблюдали заповеди? Из-за беспричинной ненависти друг к другу. Это показывает, что беспричинная ненависть равна идолопоклонству, кровосмешению и кровопролитию вместе взятым» (трактат Йона 9б). Эта истина касалась не только убийственных распрей господствующей ортодоксии с иными сектами внутри иудаизма, но и конфликта с иудеохристианами: намек можно обнаружить в талмудическом тексте, где говорится, что за сорок лет до падения Храма за грехи народа перестали открываться его врата. 40 лет до падения Храма — это ведь дата казни Йешуа из Нацерета…

Трудно дать общую характеристику «Истории о повешенном», потому что как историк я понимаю, насколько условно и ненадежно восприятие любого текста мной, как и моим современником — в отличие от читателя, для которого этот текст некогда предназначался. Вон даже в XX в. переводчик-издатель и его единомышленники были искренно уверены, что их издание, мол, оттолкнет русских евреев от Йешуа и вызовет симпатии к гонителям. Значит, и в наше время возможно нечто похожее в какой-то категории читателей? И тем более на таких единомышленников могли расчитывать в средние века…

Но для обычного современного читателя агады Йешуа выглядит несомненно главным положительным героем талмудического сказания. Он умен («мамзеры — они смышлены», признают и мудрецы), великодушен, благороден, красноречив, прекрасно образован в религиозном смысле слова. Мученик. Жертва, самой своей гибелью победившая губителей…

Только не делайте ложного вывода, якобы в «Истории о повешенном» мудрецы противостоят Йешуа как отрицательные персонажи — положительному. В глазах авторов на их стороне была несомненная религиозная правда. Потому-то каждая сторона в конфликте, что пронизывает эту агаду, играет предписанную ей Богом роковую, трагическую роль. Талантливому, умному, образованному мамзеру, восставшему против Закона, что унижал его, выбрасывал его на задворки жизни, на край общества, противопоставлены те, кто хранил Закон. Тут не морализаторская драма в духе классицистов или сентименталистов, а конфликт шекспировского размаха. Из русских сюжетов на память приходит, скажем, «Капитанская дочка»: лихой, по-своему благородный и страстный Пугачев против туповатых и скучных оренбургских генералов. Ведь никто не считает, что Пушкин полагал «пугачевщину» справедливой, нет, поэт был дворянином и цивилизованным человеком, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», вызывал испуг и отвращение. Но мощная личность, дерзнувшая на вызов обществу, привлекали художника! Как в следующем веке же такая личность захватит автора «Хаджи Мурата» («С отсутствием добра Толстой еще может помириться, — писал В. Вересаев. — Но чего он совершенно не выносит, что вызывает в нем тоску, отвращение, почти ужас — это отсутствие все той же жизни, силы жизни».) В своем персонаже, в Йешу, авторы «Истории о повешенном» описали великую энергию, преобразующую мир, ту, что которую века спустя назовут «пассионарной» — именно под ее напором трусливо отступили мудрецы Израиля, которые, повторяю, для авторов Талмуда одновременно и несомненно обладали религиозной правотой. Но когда против Закона шла сила и воля наступающей волны жизни, эти «большие авторы» не могли не ощущать и иной, кроме Закона, некоей правды — Свыше.

И еще в «параллель» агаде вспомнилась мне при чтении «Истории о повешенном» легенда — эллинская легенда о Геракле. Может быть, тот «бродячий сюжет» тоже вдохновлял сочинителей «Истории»? Добродетельная Алкмена, ее муж Амфитрион, уехавший куда-то далеко, верховный бог, обманом принявший облик мужа и проникший к Алкмене, богатырь-младенец, которого Алкмена родила и который свое мамзерстводолжен был искупать подвигами. Только эллинский герой искупал внебрачное рождение от бога подвигами физической силы, а на Йешу — подвигами образования («И выучивал это Йешу за день столько, сколько другой выучивал за много дней»…)

Думается, что эта потаенная симпатия обычных евреев к своему, на еврейский лад былинному еретику-богатырю, отразилось в современном анекдоте: