Суд над колдуном

Тут как раз и боярин Сицкий в Приказ зашел. Алмаз Иванов ему все про те пытошные речи рассказал и бумаги прочитать дал, а как прочитал боярин, он и говорит ему:

— Вишь, Юрий Ондреич, верно я тебе молвил, не усидеть боярину Одоевскому — сломит он себе на том лекаре шею, даром что отрекся от Ондрейки, как бояре допрос ему чинили. Теперь, видно, не послухом боярину Одоевскому быть, а ответчиком, и дружку его тож, Стрешневу боярину. Ну, да нам с тобой, Юрий Ондреич, лишь бы Одоевского свалить. Стрешнев нам не помеха. Ты уж, Юрий Ондреич, не мешкай, доложь государю враз про обоих бояр, и указ у государя проси, Одоевскому да Стрешневу допрос учинить по ведовскому делу.

Сицкий не больно любил такими делами государю докучать, но знал, что от дьяка, Алмаза Иванова не отвяжешься. Ну, и Одоевского князя сильно не любил боярин. Думал: Одоевский, ведомо, на него государю наговаривает — глуп-де Сицкий. Вот ноне сведает князь, кто глуп-то выйдет.

— Тотчас вверх дойду, — сказал боярин. — Государь ноне весел. Сеньку самозванца на Красной площади, чай слышал, начетверо разорвали. В самый раз с им говорить.

Порешив на том, боярин Юрий Андреевич пошел во дворец через Ивановскую площадь и велел стольнику про него государю доложить.

Государь и вправду весел был и принял Сицкого ласково.

— А — пережечь тебя на-двое — сам разбойный боярин пожаловал. Видно, какого ни на есть страшенного чародея — пережечь его на-двое — сыскал.

— Отколь, великий государь, про приговорку мою сведал? — с обидой сказал Сицкий. — Прости, Христа ради, иной раз язык непутевое сболтнет, и сам не рад. При тебе, великий государь, будто не говаривал того. Видно, вороги мои довели.

— Ну, чего расходился! — сказал царь недовольно. Не любил он, когда не понимали его шуток. А пошутить любил, и крутенько иной раз. — Ну, сказывай, с чем пришел.

— Все про то дело, великий государь, про Ондрейкино, лекарево. Прошу у тебя, государь, указу, допрос учинить боярам, Стрешневу Ивану Федорычу да князь Одоевскому, Никите Иванычу.

— Да Одоевскому князю бояре чинили допрос, и вины на нем никакой не сказали. А Стрешневу пошто?

— Да, вишь, государь, изветчица та, Улька Козлиха, с пытки сказала, что князь Одоевского сынка, Иванушку, Улька сама шептами да на̀говорами лечивала. А привела ее, Ульку, к Одоевским в дом Стрешнева боярыня, как она, Улька у Стрешневых по́часту лечивала шептами да на̀говорами.

— А! — сказал государь, — так то̀ Стрешневы к им колдунью-то привели? Ну, ведомо, та самая Улька и есть, ведьма лютая. Я так ему и молвил.

— Ты про что, государь великий? я что-то в толк не возьму, — сказал Сицкий.

— То я так, не тебе. Так ты молвишь, та Улька повинилась в колдовстве и чародействие?

— Повинилась, государь. Как ты изволил сказать, ведьма она лютая — пережечь… — боярин спохватился и с испугом посмотрел на государя. Но тот и не заметил. — Повинилась она, — говорил Сицкий, — и в смертном убойстве. Извела она, окаянная, княжича Иванушку.

— А на Ондрейку лекаря, стало, наклепала?

— Наклепала, государь, в смертном убойстве. А в колдовстве и в чародействе, и с пытки прежние речи говорит. Что колдун он и чародей.

— Ведомо, коли сама колдунья, так и иного оговорить норовит. А у Стрешневых по̀часту, сказывает, лечивала?

— Много годов, государь, говорит. И холопов их, и саму боярыню. А бывало, что и боярина Стрешнева лечивала и ворожила ему.

— Допросить Стрешнева безотменно. Стрешневу то̀ спустить нельзя. Сам многажды говаривал, — кто с колдуном водится — тот сам бесов слуга и угодник, и того смертию казнить подобает. Тотчас и указ боярам написать велю, чтоб к ответу его взяли и допрос учинили.

— И князь Одоевскому, государь, тож допрос учинить?

— Не. Князь Одоевскому не надобно. Не сам он ту ведунью в дом к себе пустил.

— Улька сказывала, сама-де боярыня по ей присылала.

— Ну, так то̀ боярыня, а с боярыней муж и сам управится. Без дьяков обойдется. Еще лутче сам плеткой поучит. Одоевского не трожь — он мне надобен.

— Слушаю, государь, — сказал Сицкий с огорчением. И самому ему досадно было, да и Алмазу Иванову говорить про то не хотелось.

Из дворца Сицкий не в Приказ пошел, а домой поехал — близко время и обедать. Пообедал и почивать лег. Велел дворецкому через два часа разбудить. А то бывало так — пообедает боярин, сколько душа просит, а там до ужина и спит себе всласть. Встанет, поужинает, а тут уж и бог велел на боковую.

В тот раз дворецкий, как велено было, через два часа разбудил боярина и доложил, что в сенях ярыжка[60] стоит, дожидается. Дьяк Алмаз Иванов из Приказа прислал сведать, приедет ли боярин в Приказ, альбо грамотку ему пришлет.

— Ах он — пережечь его на-двое — непокойный какой! — вскричал боярин. — Буду, скажи, сам. Вот браги лишь выпью, да и поеду. Вели лошадь подать.

— Аль вовсе тот Алмаз Иванов не спит и не снедает, — недовольно думал боярин по дороге в Приказ. — Прирос, видно, к лавке в Приказе.

Алмаз Иванов и вправду словно и не вставал с лавки. Все на том самом месте сидел. Как Сицкий через порог перешагнул, так он в него глаза и воткнул и шею свою длинную вытянул.