Суд над победителем

— Что за бред? Надеюсь, ты еще никуда не записался?

— Это не бред, Генрих, а наша последняя мера. Массовое самоубийство не останется незамеченным. Сразу вмешаются западные союзники и Красный Крест. Погибнут двадцать, но будут спасены тысячи.

Алекс спрыгнул вниз и принялся надевать ботинки.

— Ну-ка, Вилли, пойдем пройдемся. Пошли-пошли, есть разговор.

Они уединились возле угольной кучи на задворках лагерной бани. За лето здесь наросли высокие, почти в рост человека кусты донника, скрываясь в зарослях которых Очкарик любил проводить время с книжкой.

— А теперь выслушай меня, Вилли, и постарайся все хорошенько запомнить. Со дня на день тебя должны забрать отсюда и передать англичанам.

— П-почему меня?

— Потому, что такие, как ты, не подлежат выдаче. Ты ведь некомбатант, а всего лишь младший почтовый служащий. Таким нечего делать в плену.

— Но я здесь не один такой…

— Значит, заберут всех вас.

— А ты? — спросил пораженный Гроппнер.

— Обо мне не беспокойся. Я выкручусь.

— Каким образом? У т-тебя ничего не получится, ты просто меня обманываешь.

— Я говорю правду. Ты только твердо усвой одно: если при этом шведы начнут разыскивать Генриха фон Плауена и спросят тебя, ты, во-первых, не знаешь, где я, во-вторых, не знаешь, кто я, а в-третьих, вообще никогда не слыхал такого имени. Понял?… Можешь снова называть меня Алексом. Да ты понял или нет?

Совершенно подавленный Очкарик только согласно кивал, ни о чем не спрашивая.

Еще накануне Шеллен сбрил бородку и попросил одного из местных «парикмахеров» остричь себя покороче. В своей шведской штормовке, мешковатых парусиновых штанах и темно-синей вязаной шапке с помпоном он мало походил на того лейтенанта, которого около двух недель назад граф Адельсвард привез к умирающей графине Луизе.

С минуту Алекс смотрел на Очкарика, о чем-то раздумывая.

— Слушай, Вилли, ты помнишь, как я уехал из Германии в тридцать четвертом?… Помнишь. А когда я, по-твоему, вернулся?… Не знаешь. А вернулся я в феврале этого года. А знаешь на чем?… На английском бомбардировщике. А знаешь почему?… Потому что я британский летчик, флаинг-офицер Алекс Шеллен. Эй! Ты хоть понял, что я сказал?

Гроппнер, которому полчаса назад сообщили, что уже сегодня его отправят к русским, а значит, непременно в страшную Сибирь, от которой он с такими муками бежал и которой боялся больше всего на свете, молчал и тупо смотрел на Шеллена. Что он говорит? Как можно шутить в такое время?

— Алекс, т-ты говоришь серьезно?

— Да, Вилли. Всю эту войну я воевал против вас. С самого начала я сбивал ваши самолеты, а потом бомбил ваши…

Он осекся и в сердцах махнул рукой.

— Но этого не может быть… — прошептал Гроппнер. — Ты врешь! Врешь! Врешь!!!

— Успокойся!

Шеллен обхватил Вилли обеими руками и сильно прижал к себе. От всего происходящего у парня явно сдали нервы и могла начаться истерика, а сейчас это было совершенно некстати.

— Тихо, Очкарик, это я, твой друг Алекс. Я сказал тебе правду. Только воевал я с нацистами, а не с тобой и не с моим братом. Пойми ты, дурья голова. Потом я попал в плен, потом бежал и нашел Эйтеля, который раздобыл мне документы погибшего фон Плауена и помог устроиться в истребительную эскадрилью. При первой же возможности я удрал, и мы с тобой встретились на том островке. Ну, ты понял?

Взяв обмякшего, словно сделавшегося тряпичной куклой, Очкарика за плечи, он с силой оттолкнул его от себя. Неподалеку маячили какие-то тени, но никому не было дела до этих двоих.

— Все равно ты врешь, — прошептал Гроппнер.