Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

Егор Мамулов все спрашивал, почему я грустная, что меня беспокоит. Вечером долго гуляли по набережной, молча ходили вдоль моря, каждый со своими мыслями.

К русскому письменному мы с Лелей готовились у Марго. Леля так и заснула за учебником. Не добудившись, с трудом подняли ее, уложили на кровать. Она отмахивалась от нас, как от мух, бормотала во сне:

— Не ваше дело, отстаньте, не мешайте спать.

А утром сердилась, что мы не разбудили ее и она не успела повторить курс.

К экзаменам меня допустили. Никто слова не сказал. Но платить за учение нужно было все равно, и я ума не могла приложить, где взять деньги. Как-то вечером за чаем у Марго девочки размечтались о лете. Мне тоже захотелось в Шушу, домой, в наши горы. Бакинский весенний воздух был свеж, игрив, дверь на балкон распахнута. Мной овладело вдруг острое, забытое за зиму ощущение родных мест, вспомнились скрип досок на галерее, море заботливо посаженных мамой дветов, мягкие колени отца, уютное ворчание нянюшки Нанагюль. Я подумала, что вот было же такое счастливое лето, когда собрались все вместе — Людвиг, Богдан, Тарсай в Тигран, когда мы целой кавалькадой днем ездили на лошадях до Ханкенды, а вечера проводили на скалах, беседуя обо всем, что волновало нас. Шушинские скалы напоминали в ночном свете мерцающих звезд вздыбленных лошадей у края бездонной пропасти. А наши переглядывания с Богданом за обеденным столом после того, как он дал прочитать мне первую запрещенную книжку — вернее, выписки из нее, сделанные его рукой! От этого чтения и от обсуждения прочитанного жизнь постепенно поворачивалась иной стороной, обретала высший, доселе неведомый смысл.

Утром по дороге в гимназию, поднимаясь по Николаевской улице, я услышала за спиной шаги, которые не удалялись и не приближались. Человек шел следом. Я резко обернулась и увидела растерянно улыбающегося Наримана Тер-Газаряна — одного из армянских социал-демократических лидеров, так называемых спецификов.

— Что идешь так медленно? — спрашиваю.

— Замечтался, — отвечает. — Иду и думаю, что за красивая гимназистка. Не узнал сразу.

— И часто ты вот так за гимназистками ходишь?

— Не очень. Стоит мне обратить на гимназистку внимание, как ею непременно оказываешься ты. Помнишь, мы как-то с тобой на этом самом месте встретились?

— Помню, — отвечаю. — И тоже весной.

— Тогда у тебя дело ко мне было.

— И сейчас дело, — округлил глаза Нариман. — Очень тебя прошу заняться летом с сестрой моей Айкануш. Она влюблена в тебя с прошлого года, ни о ком другом слышать не хочет. Так что, пожалуйста…

— Видно будет.

— Приедешь в Шушу, отдохнешь немного, а там в к занятиям приступать можно. Вот тебе аванс. Это чтобы не раздумала.

Ну как тут не поверить в божественное провидение! Я была спасена.

Учитель математики Калантаров меня недолюбливал, считал легкомысленной. Я не успевала как следует готовиться к его урокам, иногда пропускала их, поскольку большую часть дня была занята партийной работой.

— В класс ходить не можем, — бывало, говорил он, — а гулять можем?

„Это потому, что он любит только блондинок, — убеждала меня Леля. — Будь он русским, любил бы тебя больше всех, потому что ты самая черненькая в классе. А Иван Христофорович одни пятерки тебе ставит. Разве ты его предмет знаешь лучше?“

На письменном экзамене по математике Калантаров, проходя мимо, заглянул в мою законченную работу.

— Вот видите, — буркнул он, едва заметно улыбнувшись, — вы ведь способная. Неужели трудно было в году хорошо заниматься?»

Через несколько страниц, словно бы вновь выпав из бакинского гимназического времени, бабушка пишет:

«Из газет и наших листовок было видно, что дела на фронте становились все хуже. С каждым днем почти во всех слоях населения росла ненависть к самодержавию. Как-то вечером заходит ко мне Мехак Аракелян — рабочий нашей подпольной типографии.

— Фаро, — говорит прямо с порога, едва переводя дух. — Бросай сейчас все, иди к сыну Ериванцева. Пусть уговорит отца дать нам немного армянского шрифта. Не хватает для выпуска новой листовки.

— Есть же в типографии армянский шрифт.

— Старый набор нельзя рассыпать. В общем, иди. Пусть скажет отцу, что ему угрожают расправой, если не даст шрифт. Сегодня ночью мы втроем будем ждать у ворот типографии. Пусть знает: мы возьмем с собой оружие.

— У меня, Мехак, завтра экзамены по русскому языку и истории. Ночь надо сидеть. Может, завтра, сразу после экзаменов, а?

— Если думаешь, что это мой приказ, — ошибаешься. Твой брат Людвиг так распорядился. Он-то уж знает, что тебе делать и чего не делать.

— Вот еще, — возмутилась я. — Но раз надо, значит, надо. Выйди, я переоденусь.

Потом позвонила по телефону гимназисту Ериванцеву, сказала, что мы с Лелей собираемся вечером идти гулять на бульвар, не хочет ли он к нам присоединиться. Договорились о встрече. Леле, конечно, я ничего не сказала, а Ериванцеву объяснила, что Леля не смогла прийти, и вручила ему ультиматум Мехака, написанный малограмотно, но „внушительно“ — с восклицательными знаками и многоточиями после каждого слова.