Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

Жучка радостно завизжала. Щенок еще.

Солдат оказался чуть менее бравым, чем на страницах школьных учебников, и не таким стройным, как любой из оловянных солдатиков, которыми до сих пор играл Тигран. Мятая, пыльная, выцветшая гимнастерка, стоптанные сапоги, хитроватые глазки. Оглядел мальчиков, подмигнул, нолеа в мешок, покопался, вытащил полбуханки.

— Вот, держи.

Громко сказал, будто опасаясь, что армянские мальчики не поймут.

— Всего-то? — присвистнул Людвиг.

— Вот-вот, — как бы не понял солдат, протягивая руку за лавашем.

Людвиг отделил два полотнища.

— Ты чего это? — удивился солдат.

— За полбуханки, — объяснил Людвиг.

— Так ведь это, ну… — попытался объяснить на пальцах солдат, будто мальчики были глухонемые или совсем непонятливые.

Людвиг догадался: ошибся солдат, не на тех напал.

— За буханку — четыре штуки, — схитрил он. — Так нам меняют.

— Так ведь хлеб… — попытался договориться солдат.

Он заискивающе улыбался, не зная, как еще объяснить.

— У вас-то земля вон какая, а у нас… вон он какой черный… Плохо растет.

— Положим, — сказал Людвиг, — все равно, что сеять, пшеницу или рожь.

— Поди ж ты, образованные. В школе учитесь?

— В реальном училище.

— Татары-то мне так меняют, — наконец нашелся солдат.

— К ним тогда и иди, дяденька.

Людвиг знал, что к татарам солдат не пойдет. К татарам далеко идти. Солдаты всегда здесь хлеб меняют: пять штук за буханку. Этот первый раз пришел. Не на тех напал.

— Чего же ты, мальчик, — снова заулыбался солдат. — Давай уж. Чего там.

Солдат достал из мешка еще полбуханки.

— В таком случае, — сказал Людвиг, — вот еще две.

— Йерек, — заметил Богдан по-армянски. — Три дай. За буханку пять штук. Они так меняют.

— Ну его, — тоже по-армянски ответил Людвиг. — Он и за четыре отдаст.

— Так нечестно, — сказал Богдан.

— Больно он сам честный, — огрызнулся Людвиг. — Нас хотел обмануть.

— Отдай ему все. Жалко его.

Солдат смотрел на расшумевшихся мальчиков и не понимал ни слова.

— Возьмите, — обратился Богдан к нему, кивнув на оставшийся лаваш. — За буханку пять штук дают.

Людвиг нехотя передал солдату лаваш. Тот с удивлением глянул на мальчиков, порылся в мешке, достал хлебный мякиш и принялся разминать его в одной руке своими грубыми, заскорузлыми пальцами. Потом положил мешок на землю рядом, у мощенной каменными плитами дороги.

Людвиг подумал: что это он? Во дворе раскудахтались куры. Богдан спросил:

— Почему у вас плохо растет?

— Не ленились чтоб, — отвечал солдат. — Не от росы урожай, а от поту. Вот тебе что, — протянул он Богдану ловко слепленную фигурку черта. — Довесочек. Нынче от черта больше проку, чем от иконы святой. Прости, господи, — перекрестился солдат. — Бог-то у нас с вами один?

— Один, — согласился Людвиг.

— Стало быть, и черт один, — засмеялся солдат.

Я с трудом разбирал многочисленные рукописные вставки Ивана Васильевича, его мелкий, отрывистый, неряшливый почерк, испытывая суеверный страх, опасливее чувство, точно, ныряя на большую глубину, боялся, что не хватит воздуха в легких. Казалось, что под этим нагромождением папок погребено мое детство и еще более далекое прошлое — вся предыдущая жизнь. В давних бабушкиных записях я узнавал грустные, улыбающиеся, смеющиеся лица близких, знакомых, друзей — постаревшие, поблекшие, а то и вовсе исчезнувшие лица тех далеких, полузабытых лет.

В соседней комнате вскрикивала во сне дочь, бормотала что-то невнятное и утихала.

Временами у меня возникало такое чувство, будто смерть владельца папок опустошила, разорила, распродала с молотка все, что по крохам копилось годами, а теперь никому не было нужно. Почти инстинктивно тянулся за карандашом, чтобы исправить явные огрехи, описки, как если бы они принадлежали мне, пытался устранить длинноты, вставлял или вычеркивал одно-два слова, стараясь сделать фразу более ясной, емкой и выразительной. Словно, слушая знакомую песню, тихо, одними губами, пробовал подпевать.

На самом деле песня была незнакома мне. Ее непривычная мелодия то смущала, то неодолимо влекла к себе. Во всяком случае, в ней бесследно растворялось то мелкое, повседневное, что мучило еще недавно. Мощная воронка истории засасывала утлую мою ладью в иные, не обозначенные на современной карте моря. Катастрофически расползавшийся узел начал затягиваться на глазах сам собой.

Иногда я переписывал отдельные страницы. Так складывались первые главы книги. Нечаянно превратившийся в каторгу труд по монтажу тысяч страниц разностильных текстов не отпускал меня от себя более ни на шаг. Долг, услада, рабство, принудительное лечение — как только не называл я затянувшиеся мои занятия с «Хроникой одной жизни».

Приходилось несколько раз перечитывать записи, а затем, вспоминая, как бы отходить на достаточное расстояние, чтобы увидеть поначалу неразличимое — казавшуюся вблизи безалаберной мозаику цветных пятен.

Одно из таких пятен, сначала размытое, потом все более прояснявшее свои очертания, — двухэтажный дом с галереей. Яркое белое пятно на темном фоне шушинской горы.