Взявшись за это дело, Ал Мэттью провел расследование и, исходя из принципа «хабеас корпус», обратился в Верховный Суд штата. Так как Верховный Суд уже рассматривал это дело в кассационном порядке и утвердил смертный приговор, юристу было необходимо прибегнуть к этой редко используемой терминологии, чтобы, образно говоря, освободить место, куда можно было бы поставить хоть одну ногу.
Было представлено достаточное количество доказательств, и Верховному Суду пришлось назначить третейского судью, после чего начали выясняться любопытные вещи. Во-первых, стало ясно, что пастушок практически не различает цвета, несмотря на утверждение, что опознал обвиняемого по темной рубашке цвета хаки, которая на нем была: во время дополнительного слушания выяснилось, что этому свидетелю практически любой цвет кажется рыжевато-коричневым. Стало ясно, что он не только дальтоник, но и что уровень его умственного развития не позволяет требовать от него показаний под присягой. Он признался третейскому судье: он не понимает, что это значит
— давать показания под присягой. Коричневое с белым платье на одной из женщин в зале суда он назвал черным. Затем его попросили назвать цвет карточек с того расстояния, на котором он примерно видел убийцу, и желтую карточку он назвал белой, золотую — коричневой, оранжевую — красной, а серую — синей. В другой раз зеленый цвет он назвал синим, золотой — белым, так же, как и светло-коричневый, а розовый в его глазах стал красным.
Верховный Суд тщательно оценил все факты по этому делу, представленные третейскому судье, сопоставил все доказательства — и решил, что Линдли осужден совершенно правильно и должен отправляться в газовую камеру.
Была назначена окончательная дата казни. (Дважды она откладывалась под разными законными предлогами, но теперь она была определена, и губернатор Эрл Уоррен, который временно покинул штат в связи с делами, дал понять вице-губернатору, что не хочет больше никаких оттяжек в деле Линдли. Казнь должна была состояться, как и предписывалось.)
Она должна была произойти в самое ближайшее время. Насколько мне помнится, через неделю или дней через десять.
Во всяком случае, я позвонил Алу Мэттью, сказав ему, что изучил дело. Он прислал ко мне свою жену. Она доставила протокол судебного заседания и информацию о некоторых фактах, которые помогли мне понять суть этого дела.
Протокол был длинный и запутанный, но я тщательно проштудировал его, знакомясь с показаниями свидетелей и всеми остальными материалами.
В нем была одна важная вещь, которая не попалась Мэттью на глаза. Оказывается, в тот день неподалеку от места преступления болтался
Таков был внешний рисунок дела, и Вильяму Маркину Линдли предстояло умереть.
Я внимательно изучил доказательства, выдвинутые адвокатом в защиту Линдли. Его алиби не соответствовало времени совершения преступления. Представитель прокуратуры отбросил большинство его оправданий.
Закончив, наконец, изучение протокола, я решил подойти к делу с другого конца.
Как ни странно, никому не пришло в голову исследовать алиби Линдли в соответствии с действиями убийцы, кто бы он ни был.
Я решил заняться этим, и мне представилось необходимым составить схему места действия с точным определением всех расстояний, на которой будут учтены передвижения всех действующих лиц и их контакты с другими людьми; я решил составить нечто вроде расписания, которое базировалось бы не на предположениях, а на точно установленных фактах.
Как только это было сделано, выявились удивительные факты.
В то время, когда свидетели видели убийцу, стоящим в ивовых зарослях, наблюдая за купающимися девушками, обвиняемый Вильям Линдли ехал в машине с отцом погибшей девушки.
Снова и снова я изучал схему и видел, что иного ответа быть не может. Свидетельства отца девушки, показания других свидетелей убеждали, что это чистая правда. И деться от нее было некуда.
Однако не оставалось ничего другого, как действовать строго законными методами. Казнь Линдли должна была совершиться с часу на час. И не оставалось времени посылать по инстанциям официальное заявление и прибегать к другим медлительным процедурам, пусть даже они и могли принести успех. Все, что мог сделать самый ловкий и искушенный адвокат, было уже написано от имени осужденного и отвергнуто.
Оставалось только одно.