Суд скорый... И жизнью, и смертью

Григорий не поднялся с койки в момент, когда вошли тюремщики, но после издевательских слов надзирателя вскочил. Твердо сказал:

— Я требую газеты и книги!

Дежурный усмехнулся:

— В свое время, господин социалист, получите все, что вам причитается.

— Я требую!

— Да-а? Но вы еще не видели нашего карцера, господин Багров. Смею вас заверить, там не очень уютно. Там вы разучитесь повышать голос на людей, исполняющих государственный долг. Оревуар, юноша! Смирение и послушание — вот все, что могу рекомендовать.

Дверь захлопнулась. Григорий бросился к ней и принялся изо всех сил бить в железо кулаками — дверь гремела под его ударами, словно огромная мембрана. В ответ отозвались сначала соседние, а потом и дальние камеры — через минуту весь этаж гудел, словно чугунный бубен.

А через полчаса два надзирателя вытащили Григория из камеры, проволокли по коридорам и лестницам, и он оказался в подвале, в крошечном каменном закуте без окна. На железной койке, низко вбетонированной в пол, не было ни одеяла, ни подушки.

— Вот эдак-то, голубь, — сказал один из надзирателей, готовясь запереть дверь. — Тут враз охолонешь.

— Я протестую!

— Это могешь! Стучи, вопи во всю глотку, в полное твое удовольствие. Отсюда никому не слыхать.

Григорий провел в карцере три дня. Пытался стучать в стены — никто не отозвался. В углу на бетонный пол падали капля за каплей, и этот монотонный звук, похожий на постукивание метронома, еще сильнее подчеркивал гнездящуюся в подвале тишину.

Через три дня на утренней поверке тот самый дежурный, с которым Григорий схватился в первое утро, снова появился в дверях. Свеженький, улыбающийся, пахнущий морозной свежестью улицы, он стоял на пороге, всматриваясь в полутьму.

— Успокоились, господин студент?

— Я буду жаловаться на произвол!

— Напрасное занятие, молодой человек… Вы, смею заметить, исходите из ложной посылки, якобы над вами учинено беззаконие. А между тем положение о тюрьмах подписано кем надо и одобрено высочайшей волей. О вашем заключении в карцер за недопустимое буйство составлен протокол, на основании которого администрация и вынуждена была принять к вам необходимые меры.

Надеюсь, удовлетворены разъяснением? Вот так-с. Учтите на будущее. Желаете продлить свое пребывание здесь или станете вести себя корректно, как и подобает интеллигентному социалисту? Вы же не с Лиговки и не из Гавани!

Это был первый предметный урок, полученный Григорием на Шпалерной. Шагая по гулким коридорам тюрьмы, он думал, что тюремщики, наверное, даже рады бесплодному сопротивлению — оно подрывает силы арестантов, ослабляет волю. «Нет, Григорий, здесь следует вести себя иначе. Впереди следствие и суд, надо сохранить ясность ума и твердость духа».

На этот раз поместили его в другую, уже занятую камеру. Когда Григорий перешагнул порог, с койки вскочил седой растрепанный человек с безумными глазами.

— Придется потесниться, — с многозначительной усмешкой сказал надзиратель, прежде чем запереть дверь, — вашего полку прибывает! Скоро сажать станет некуда. Урожай!

Седой человек стоял возле койки. Григорий заметил, что кисти рук у него забинтованы, — бинты выглядывали нз-под рукавов пиджака, словно белые манжеты.

Не переставая разглядывать седого, Григорий прошел к свободной койке, сел. Глаза ему резал свет, — после полумрака карцера здесь казалось очень светло и даже уютно.

Седой смотрел на Григория в упор.

— Ты! — хриплым шепотом прокаркал он. — Ты наседка? Тебя ко мне подсадили? Да? — Он подскочил к Григорию и уцепился руками за отвороты пиджака. — Говори!

Григорий схватил старика за руки, и тот, вскрикнув от боли, отступил, его измученные глаза блеснули слезами.

— Простите, я не хотел сделать вам больно, — забормотал Григорий. — Но вы так неожиданно…

— Вы кто? — не слушая, перебил старик. — Только запомните, я вам ничего не могу сказать больше того, что они уже выколотили из меня… — И, зажав ладонями лицо, старик повалился на койку: плечи у него дрожали.

Они прожили в одной камере три дня, пристально и недобро следя друг за другом. Но на исходе третьего дня явился тюремный врач, толстый и грубый, с неопрятными, сальными волосами. Нацепив на рыхлый нос очки, хмуро и требовательно приказал седому:

— Руки!

— Оставьте меня в покое! — истерически закричал старик, закидывая руки за спину.

— Руки! Или я прикажу оттащить вас в околоток!

Чуть не плача, старик протянул врачу забинтованные руки. Не стесняясь резкости движений, тот разбинтовал их, глянул на затянувшиеся на венах ранки и снова забинтовал.

— Дурь! Мальчишество! — буркнул он, собираясь уходить.

— Доктор! Прикажите дать мне новые очки! Я же не вижу ничего! — с отчаянием взмолился старик.

— Очки? — Врач оглянулся, и его рыжеватые брови поднялись, морща лоб. — И вы опять сломаете стекло в очках и взрежете себе вены? Ну нет, батенька! Да и рассматривать вам особенно нечего. Ложку с баландой в ухо не сунете!

Когда врач ушел, Григорий присел рядом с седым. У того дрожали губы и руки.

— Зачем вы? — спросил Григорий.