Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Ты права, Еленка! Но все же: вам, Гриша, есть где преклонить непокорную царизму голову?

— Я… я как-то… не думал…

— Ага! Ну, стало быть, Елена Анджиевна, придется тебе показать нашему неофиту какую-нибудь меблирашку. А завтра… утро вечера мудренее. Милая Сюзанночка! Получите с нас за кофе и кнедлики! И знаете, Григорий, вам надо завтра же показаться Ильичу, ему будет интересно с вами поговорить.

На улицу вышли вместе, но здесь Анджий Яковлевич распрощался с Григорием, а Елена пошла с ним, чтобы показать меблированные комнаты, где можно переночевать за несколько сантимов.

Странное, незнакомое ранее чувство испытывал Григорий, идя по неярко освещенным чужеземным улочкам рядом с девушкой, о которой еще вчера ничего не знал. Елена была в пушистой вязаной шапочке и короткой жакетке с коричневым бархатным воротником. Григорий то и дело поглядывал на тонко очерченный профиль, на живо поблескивавшие глаза. Ему хотелось взять руку девушки, подержать в своей, почувствовать ее тепло. Но сделать это он не решался.

Несмотря на январь, ночь стояла теплая. Елена обеспокоенно оглядела Григория:

— Вы без пальто?

— Когда переходил границу — не было нужды… А потом… — Григорий засмеялся от внезапно охватившего его чувства необъяснимой радости. — Да шут с ним, с пальто! Важно, что я здесь, с вами!

Сказал и смутился: Елена могла принять это за неуклюжий комплимент, за полупризнание. Но она словно и не заметила, пощупала рукав пиджака Григория и зябко пожала плечами.

— Совсем легко… Завтра же необходимо что-то найти. Вы же простудитесь.

Григорий пытался отшутиться, но Елена поглядывала на него с тревогой и беспокойством. И когда он попросил ее пройтись с ним вдоль призрачно светящегося озера, она решительно покачала головой:

— В другой раз. Я не хочу, чтобы вы заболели.

Пока дошли до меблированных комнат, Елена коротко рассказала о себе. В Цюрих приехала тоже недавно, приехала из Берлина, где сидела в тюрьме. Григорий начал расспрашивать о подробностях, Елена отмахнулась:

— Потом, потом. Позже расскажу. А пока зайдем в эту улочку. Это Шпигельгассе. Смотрите, в этом доме, на втором этаже, у сапожника Каммерера, живут Ильичи. Отсюда не видно, окно выходит во двор. Давайте-ка глянем.

Под сумрачной аркой прошли во двор, и, запрокинув голову, Елена посмотрела на единственное освещенное окно, занавешенное легкой белой занавеской.

— Не спит. Просто поразительно, сколько он работает!

Они молча постояли, а когда собрались уходить, на занавеске возникла тень: кто-то стремительно прошелся по комнате раз и другой, потом тень снова исчезла.

— Будем считать, что знакомство наполовину состоялось. Идемте!

Неподалеку от Шпигельгассе Елена остановила Григория у мрачного трехэтажного дома:

— Вот здесь, Гриша. Спокойной ночи. И завтра прямо с утра приходите в бюро. Я тоже приду. Я все еще не могу устроиться на работу. Здесь очень трудно.

Рука у Елены была теплая и по-мужски сильная.

Заспанная консьержка с усталым морщинистым лицом открыла Григорию дверь, и через полчаса он уже лежал на кровати в крошечной комнатке на втором этаже, закинув за голову руки и неподвижно глядя в освещенный уличным фонарем потолок.

И, как всегда бывает в переломные моменты жизни, он перебирал в памяти события прошлого, заново всматривался в них, в родные и ненавистные лица, в полузабытые, полустершиеся в памяти события. Унылый провинциальный. Тамбов, милые, добрые руки мамы, ее глаза, излучающие тепло и любовь. Бушующий актовый зал Питерского университета, отвратительная морда Женкена и рядом — застенчивое и нежное лицо Аси Коронцовой. И крошечный Степашка-растрепашка Таличкиных, и простенькое, но милое лицо Нюши, и каменный берег Чуны, и кирпичные стены Куфштейна, и скорчившийся под пальто мертвый Ежи. И многое, многое другое…

И за всем этим — как бы неотступно глядящие на него теплые глаза Елены. Он не мог назвать чувство, которое охватывало его, когда он думал о только что встретившейся ему девушке. В этом чувстве были и нежность, и благодарность, и что-то еще, ускользающее от определения, не имеющее имени, но волнующее радостно и в то же время тревожно.

Город за окном спал: ни шороха запоздалых шагов, ни стука колес, ни собачьего лая. Не в силах уснуть, Григорий встал и, отдернув занавеску, долго сидел на подоконнике, глядя на неподвижную сонную улицу, на островерхие черепичные крыши, на синевато белеющие, облицованные лунным светом вершины Альп.

Заснул он после того, как по улицам с лесенкой на плече прошагал сутулый фонарщик, погасивший ненужные фонари, когда далеко на востоке, за горными кряжами, напоминавшими уснувшее ископаемое чудище, наливалось розовым светом небо.

Утром позавтракал тут же, в гостинице, — на ее первом этаже приютилось совсем крошечное, на три столика, кафе. За запотевшими стеклами окон спешили люди, подняв воротники плащей, ехали на велосипедах, прогрохотала колымага ломовика.