Суд скорый... И жизнью, и смертью

Столыпин телеграфировал, что бунтующие саратовские крестьяне, громя усадьбы, подвигаются к Кирсановскому уезду, Тамбовской губернии, между рекой Карай и линией железной дороги.

Час от часу не легче! Причем логика сего продвижения вполне ясна: бегут мужички от карающей десницы Петра Аркадьевича. Уж очень она беспощадна и тяжела!

Митенька стоял навытяжку, ждал.

— Вызовите вицегубернатора и полицмейстера!

В прежние годы губернаторствовать в такой губернии, как Тамбовская, было легко и приятно. На ее холмистых просторах, среди березовых перелесков и сосновых боров, притаились имения самых знатных фамилий России: Волконских и Гагариных, Орловых-Давыдовых и Нарышкиных, Паскевича-Эреванского и Вяземского, Оболенских, Строгановых и многих других. Благодаря этому в обеих столицах у фон Лауница год от года крепли высокие связи; приезжая в Петербург, он чувствовал у себя под ногами твердую землю. А сейчас даже это обернулось злом: владельцы разграбленных имений во всем винят его.

Зазвонил телефон, губернатор с досадой взял трубку:

— Да.

— Беспокоит вас, ваше превосходительство, тамбовский уездный исправник… Да, Богословский. Вы изволили высказать желание самолично допросить арестованных крестьян-бунтовщиков. Сейчас из Шацкого уезда доставлены таковые. Желаете выслушать?

— Приводите.

Когда Богословский в сопровождении стражников привел к губернаторскому дому избитых, со связанными назад руками мужиков, в кабинете уже сидели вице-губернатор Богданович, тощий и желчный человек с запавшими висками, советник губернского правления Луженовский, красивый и статный, с нервно дергающимся ртом, и полицмейстер.

В кабинет ввели двоих задержанных. Один — старик со свалявшейся кудельной бородой, в домотканой рубахе, перепоясанной веревочкой, с подстриженными под горшок седеющими волосами. Лицо — дубленное морозом и зноем, иссеченное морщинами, синеватые с детским выражением глаза.

А другой — могучий детина в изорванной рубахе, кудрявый и злой. Разбитые губы плотно стиснуты, кирпичные скулы упрямо выдаются вперед, и глаза из-под выгоревших на солнце пшеничных бровей — непримиримые и жестокие.

Насупившись, фон Лауниц рассматривал арестованных.

Стражники с обнаженными шашками остановились у порога, поглядывая то на губернатора, то на арестантов, особенно на молодого. У того на связанных позади руках вздулись толстые жилы; казалось, ему ничего не стоит, напружившись, порвать впившиеся в кисти рук пеньковые путы, и тогда берегись, губерния, берегись, начальство!

— Разрешите доложить, ваше превосходительство? — Богословский прошел к столу губернатора. — При этом парняге обнаружены поджигательные листки. — Богословский положил на стол губернатора измятую серую листовку.

Сверху косым курсивом значилось: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! А ниже — крупными, кричащими буквами: «В Борисоглебский уезд «для водворения порядка» командирован исправник Ламанский с казаками и солдатами. Целыми массами расстреливаются и засекаются насмерть крестьяне по приказанию Ламанского… Сквозь пальцы смотрит он на дикие расправы казаков, которые врываются в дома, бьют и секут крестьян, отрубают им носы и уши, грабят имущество и насилуют женщин!»…

Фон Лауниц брезгливо отстранил листовку, скользнув взглядом по последней строке: «Борисоглебская группа РСДРП». Они все еще на воле, эти социалисты проклятые!

Связанные мужики стояли, переминаясь с ноги на ногу.

Губернатор и сам себе не хотел признаться, что боится этих беззащитных людей. Видимо, и его императорское величество побаивается таких, иначе чем же объяснить появление манифеста от 6 августа о созыве Государственной думы? Но вряд ли удастся гофмейстеру двора его величества господину Булыгину, сидя в Питере, обуздать многомиллионную орду взбунтовавшихся по всей России мужиков.

— Грамотные? — спросил фон Лауниц арестованных.

— Не умудрил господь, ваша светлость, не уподобил, — торопливо закланялся старик. — Крестиком расписуемся… А грамотку сию на курево берегли.

— Фамилия как?

— Архиповы мы, ваша светлость, Архиповы. А по имени меня Сысоем звать, ваша светлость. А это племяш мой, Никандра.

— Что же вы, Архиповы, бунтуете, царевых врагов радуете? — помолчав, хмуро спросил губернатор. — Ну, что теперь с вами делать, темные вы лбы? Жиды листы подметные пишут — читаете! Бунтуете!

— Какой бунт, ваша светлость? — ссутулившись, заторопился старик, зябко шевеля плечами. — Руки бы развязать, затекли вовсе. А? Дозволь, милый.

Фон Лауниц кивнул стражнику, и тот с трудом развязал туго затянутый узел.