Судак

Снова поползли. Местность стала подниматься. Изредка попадались кустарники. Впереди вырисовывался гребень высотки – очевидно, взошла луна или тучи поредели, а может быть, просто потому, что подползли ближе.

Когда же до исходного для броска рубежа осталось каких-нибудь десять-пятнадцать метров, до слуха Ильина донеслась чья-то речь. Ее услышали все: движение разом прекратилось. Кошубаров прижался к земле и застыл.

Говорили немцы. Говорили вполголоса, но без всякой опаски, – они не подозревали, что противник может оказаться так близко.

Ильин напряг слух.

– Сколько там осталось? – донеслась сверху, чуть-чуть слева, гортанная немецкая речь.

– Штук десять, – ответил кто-то справа.

– А у Хельмута?

– У Хельмута не знаю. Штук пять, вероятно.

Немного погодя донесся и третий голос:

– Кончили первый ряд?

– Кончаем, – ответили справа. – Минут через пять кончим.

«Минируют… – мелькнуло у Ильина в голове. – Вот черт…» Он подполз к Кошубарову и в темноте нащупал его руку. На часах было четверть второго. Неужели так мало ползли?

– Минируют, сволочи… – еле слышно выругался Кошубаров; он тоже понял или догадался, о чем говорили немцы. – Что будем делать?

– Что будем делать?

Ильин впервые понял, вернее даже не понял, а почувствовал, что сейчас именно от него, а не от кого-либо другого зависит все дальнейшее. От того, как быстро он сообразит, и от того, как быстро принятое решение будет осуществлено, зависит не только его жизнь – как ни странно, сейчас он меньше всего думал о ней, – а жизнь двадцати человек, устами Кошубарова спросивших его: «Что будем делать?» От этого зависит успех всей операции. Там, в лесу, у комбата, и позже, когда они с Сергеевым собирались, он ловил себя на том, что больше всего ему хочется не подкачать, показать всем: Вергасову, Коновалову, майору Филиппову и даже милому, трогательному Сергееву, что вот он – шляпа, мямля, а тоже может кое-что делать. Детская черта, но что поделаешь, она была и проявилась у него здесь, на фронте, как невольный ответ на отношение к нему окружающих. Однако теперь, на склоне высотки, которую ему, лейтенанту Ильину, поручено было захватить, он и не думал об этом.

Он ощущал на себе взгляд Кошубарова и еще двадцати лежащих рядом с ним человек, понимал, что они с Сергеевым плохо условились, чего-то не учли, что-то прошляпили, понимал, что задача таким образом значительно усложнилась, но также понимал и то, что оправданием это служить не может. Приказано захватить высотку, и он должен ее захватить.

Он опять посмотрел на часы. Двадцать три минуты второго. Осталось двадцать две минуты… Он мысленно представил себе карту предполагаемой немецкой обороны, которую показывал в лесу Вергасов. Белый кружок от фонаря, коричневые горизонтали, двигающийся по ним палец. В кружке – высотка, слева овраг, справа нечто вроде ложбинки и за ней пологий длинный подъем. Высотка стоит как прыщ. Надо ее обогнуть и, пока не поздно, в условленный с Сергеевым час, ударить по немцам с тыла. Это единственный выход… Ударить с тыла.

– Хельмут. Алло, Хельмут! – донеслось сверху.

Ильин вздрогнул и зашептал Кошубарову:

– Пошли вправо. Ударим с тыла. Осталось двадцать минут.

Кошубаров энергично закивал головой и пополз. Гребень высотки остался слева.

– 8 –

– Ну, как наш Судак? Не присылал еще связного?

Коновалов подсел на корточки к Вергасову и пощекотал ему травинкой ухо.

– Рано еще. А ты чего не спишь?

– Не спится.

– Волнуешься?

– Что мне волноваться?

– Врешь, волнуешься. Я вот волнуюсь. – Вергасов сел и почесался, муравьи не давали покоя. – Черт его знает, может и вправду не надо было посылать.

– Я ж говорил.

– Говорил, говорил… Все вы только говорите. – Вергасов поймал муравья и со злобой втоптал его каблуком в землю. – Командиры называется. Никогда ничего поручить нельзя. Все комбат сам должен делать, за всех отдуваться.

Вергасов встал.

– Пойди узнай, нет ли связного?

Коновалов отошел и почти сразу же вернулся. Связного не было. Вергасов посмотрел на часы – семь минут третьего – и пошел к опушке. Как будто немного посветлело, но высоты еще не было видно. Стояла тишина, чуть-чуть только шумели верхушки деревьев. Со стороны немцев не доносилось ни звука. Вергасов постоял несколько минут и пошел назад. Коновалов лежал на шинели и курил в кулак.

– Ну?

– Что ну? Сам не видишь, что ли? Третий час, а от него ни звука.

С опушки донесся хруст веток, словно кто-то ломал кусты.

– Кто идет? – окликнул часовой.

– Свои. Лещилин со второй роты. Где комбат?

– Здесь, здесь, – приглушенно крикнул Вергасов. – Давай сюда.

Подошел запыхавшийся боец.

– Взяли сопку?

– Нет еще. Вам записка от лейтенанта Ильина.

– Сопка мне нужна, а не записка. Записки еще пишет. – Вергасов выругался. – Ну, чего ты там возишься? Коновалов, посвети-ка.

В записке, написанной крупным кривым почерком с налезающими друг на друга словами, – писалась она второпях и в темноте, – было сказано:

«Поймал языка. Выяснилось, что важнее захватить не 103,2, а следующую за ней. 103,2 блокирую. Захватываю следующую. Ильин.»