Сударь хаос

Так было в прежние времена, времена, как известно, безоблачные и безгрешные, когда никто не ведал, что творил, а вернее, все ведали, что творит кто-то, а потому закрывали глаза на остальное в спокойном уверенном ничегонеделании, как птицы небесные, а отец верховный кормил и одевал их незнамо на что. Когда на страну надвинулся хаос, первым пропал сбира. Если раньше люди, платя налог, были уверены, что хоть сбира-то знает, кому его отдать, то теперь уже и сам сбира не знал, кому отдавать собранное, ибо наверху в ожидании прихода хаоса вдруг никого не оказалось. Пришлось сбире сначала бренчать деньгами в суме, а потом, когда живот стало подводить от голода, а спина стала подвывать от наступивших холодов, и потратить их благополучно на кров и на еду. Сбира осел, купил дом и завел семью, и все одобрили это: хоть и поздно взялся за голову непутевый, да лучше поздно, чем никогда. Но к тому времени вокруг уже бежали, и скоро вместо одобрительного цоканья сбира снова стал привычно получать порицания, почему, мол, не бежишь, все бегут, а ты не бежишь, семью вот под удар подставляешь, да ты хоть знаешь, что ожидается?! Но сбира только молчал да иронически наблюдал за бегущими, поставив специально для этих целей стульчик у самой дороги. Потом хаос накрыл и его дом, и сбира на этой стороне был забыт.

И вдруг он объявился вновь. Куда только девалась суконная сума на поясе и огромные сапоги, в которых даже в распутицу можно дойти куда угодно. Сбиру было не узнать. Он был в шляпе и в пиджачной паре, и ни одна грязинка не пятнала его легких туфель. Несмотря на свое тщеславие, сбира приехал вовсе не для того, чтобы покрасоваться. Он не забыл, правда, про свою давнишнюю мечту приехать в эти края белым человеком, одетым с иголочки именно так, как он одет сейчас. Но все-таки восторженные ахи-охи и завистливые взгляды вовсе не были конечной целью его визита. Он приехал для того, чтобы рассказать о хаосе. Он считал, что у здешних людей неверное представление о нем. Теперь он имел право пояснить, потому что прожил внутри хаоса долгое время и узнал многое. Когда другие побежали, он решил остаться и не побежал. А теперь он возвращается сюда лучшим, чем был. Сбира чувствовал себя немного просветителем, миссионером немного. Знание о хаосе просто распирало его изнутри. Таким его увидел Бонифас с террасы своего дома. Заметив его, сбира приподнял свою шляпу. Бонифас улыбнулся и поклонился ему. Он продолжал улыбаться и после того, как сбира скрылся за поворотом.

Посреди трактира за длинным столом, уставленным едою и бутылками, одиноко и недвижимо восседает сбира. Ворот его рубашки расстегнут, одна пуговица отлетела, лицо, кажется, мгновенно постарело и обрюзгло, - он уже изрядно нагрузился. В трактире, кроме него, есть еще люди, но они не толпятся вокруг его стола, как когда-то, не занимают свободных стульев, а сидят за своими столами спиною к нему. Вдобавок вокруг него образовалось пустое пространство: похоже, он со своими рассказами здесь никому не нужен. Люди заняты разговорами, они едят и пьют и веселятся, но сбира может видеть только их спины. Мало того, только спины на картине видит и зритель. По сути дела, сбира сидит среди спин. Только что он поднял взгляд от стола, и взгляд этот хранит в себе удивление: такого стола он не ожидал здесь увидеть. Стол в самом деле обилен, не в пример прошлым временам. Если бы полотно было больше по размерам, то стол с его великолепием наверняка затмил бы все прочие детали. Он почти не тронут, а его блюда, жирная колбаса, сочное мясо, каплуны, рыба, окорока, его бутыли и баклаги с вином и пивом так и зовут приступить к веселой и буйной кермессе. Все это фламандское великолепие просматривается, однако, с трудом, нужно приглядеться, чтобы увидеть детали. Это наводит на мысли, что не стол здесь главное, что фламандская живопись хоть и имеет свои традиции в картине, но не вторгается сюда главными своими качествами - правдивостью и жизнелюбием; уменьшенная копия праздничного стола, на котором все же по-ван-эйковски можно различить малейшую подробность, сообщает картине скорее символичность, нежели бытовую сочность описания Стена и Тенирса. Первое ясно подтверждается выражением взгляда пьяного сбиры. Изумленный в самом начале убранством стола, этот взгляд прошел все стадии от надежды до смертной тоски и сейчас уже не тосклив. Он напряжен, и его напряженность странно не ощущают спины окружающих - на них по очереди выжжено им невидимое клеймо. Зритель, однако, может лишь догадываться об этой эволюции: к тому времени взгляд сбиры уже соловеет и, повиновавшись возобладавшим желаниям, застывает на стоящей в углу огромной пивной кружке с шапкой ароматной пены.