Судьба

Успокоив таким образом жену и уверившись, что она теперь никуда не побежит и, следовательно, не пропустит нужного человека, Григорий Васильевич оделся, взял винтовку, поправил повязку на полушубке и отправился к старосте; детишки побольше и женщины от него сторонились, а он шел довольно независимо и лишь часто поправлял ремень винтовки; у дома старосты с высокими резными наличниками, с новым крыльцом, от далекого ревущего гула он словно вмиг прирос к земле; он сразу понял, что это такое, это даже не бомбили, это была пушечная стрельба, она была легче по удару от земли и короче, но между ударами были всего лишь мгновенные промежутки; Григорий Васильевич стащил с плеча винтовку, установил ее перед собой прикладом в землю, прислушался; это уже был не какой-то отдельный залп, а самый настоящий бой, и Григорий Васильевич определил, что все это происходит верст за двадцать, не меньше, и хотел снять шапку и перекреститься, но вовремя вспомнил, что стоит перед избой старосты, мужика малопонятного, и поднялся на крыльцо, постукивая прикладом винтовки со ступеньки на ступеньку. Его встретила жена старосты – толстая, брюхатая, видать, баба лет тридцати пяти – и сказала, что мужа только-только вызвали в волость и он теперь там; Григорию Васильевичу показалось, что лицо у старостихи заревано и опухло, он заглянул как бы невзначай в другую комнату, в горницу, и увидел посредине ее нагромождение из узлов и ящиков.

– Эй, Петровна, – сказал он тихо, – ох, грех тяжкий, – вздохнул он, – моя-то старуха сегодня огненного петуха видела, говорит, вышел из-под печки и кричит на середине избы.

– Да вам-то что, – тотчас откликнулась старостиха, – у вас кругом вон дерюгинская родня. Ты, старик, как лис, никто тебя не поймет, в какую сторону мажешь.

– Господь с тобой, Петровна, – сказал Григорий Васильевич недовольно. – Не бери зря греха на душу. Чем же мне немец нехорош? Землицу мне вернули из колхоза, опять же начальство я. – Он хлопнул по винтовке. – Нет, я уж за немца. А дерюгинские ко мне касательства не имеют, – они по себе, а я по себе.

Старостиха поглядела на него с издевкой, и он смешался и сделал вид, что раскашлялся.

– Вот, простыл, видать, сегодня в подвале, – пожаловался он. – Скажу бабке грудь на ночь нутряком растереть, помягчает.

– А небось в отступ с немцем-то не пойдешь? – спросила старостиха, часто выглядывая в окно и тем раздражая и смущая Григория Васильевича, потому что он все время старался разгадать, кого или чего она с таким нетерпением ожидает; он тоже подошел к окну, взглянул, и ничего особенного не заметив, повернулся к хозяйке.

– Бабий все-таки у тебя ум, Петровна, – сказал он, умышленно упуская имя. – Ну, подумай, разумное ли ты дело спрашиваешь? Вы с мужиком молодые еще, а мне куда с родной селитьбы сниматься? За шестьдесят годов уже перевалило, мне теперь сосновый дом светит, прочнее этого дома ничего не сыщешь, так уж лучше на своей земле. А так, у себя дома, почему и не послужить, – он взглянул с застывшее злое лицо хозяйки, – если по душе, мне немец еще с германской знаком.

– Оно и видно, кто тебе лучше, старик! – Старостиха в раздумье присела на скамью отдохнуть, неловко, двумя руками попридерживая живот. – И чем это Советская власть присушила народ? Так зверем и смотрят. Всех разграбили, в холодные края повыгоняли… а поди ты! Прямо и руками и зубами за нее.

– Где там – всех, Петровна, – сказал Григорий Васильевич простодушно, но за этим его простодушием было нечто змеиное, и старостиха сразу почувствовала, подобрала, как можно было, живот. – Кабы всех, так и меня со старухой, и тебя с хозяином здесь бы не было.