Судьба

– Я тоже так думаю, – отозвался Макашин. – Снег, в лесу или в поле не отсидишься, дай, думаю, наведаюсь к старым знакомцам, полюбопытствую.

Григорий Васильевич, опираясь руками на стол, поднялся, стараясь выдержать неотрывный, тяжелый взгляд Макашина.

– Зачем они тебе, Федька? – спросил он. – Они же дети неразумные, с каких это пор стали с бабами да ребятишками воевать, за их отцов такой платой возворачивать?

– А-а, понял, – удовлетворенно протянул Макашин. – Я давно говорю, обучила тебя грамоте Советская власть. Садись, садись, дед, я тебе сейчас обскажу в самый раз, торопиться нам с тобой некуда.

Он подождал, пока Григорий Васильевич опустился на старое место, достал сигареты и прикурил от каганца, прищурив глаза.

– Я от тебя, дед, ничего не требую, ты только скажи, где ты их прячешь.

– Бог с тобой, Федька, я их с тех пор не только не видел, а и слуха никакого о них не имею. Да если бы и знал, не сказал бы.

– Во-первых, я тебе, дед Гришака, не Федька, а господин начальник полиции, а во-вторых, я знаю, чего хочу, Эй, бабка, ты куда? – повернул он голову к Пелагее Евстафьевне, которая торопливо набросила на себя шаль. – Ты уж, будь милостива, никуда больше не ходи, а то скучать тут одни будем.

Пелагея Евстафьевна опустила шаль с головы на плечи, тихонько села на лавке, поближе к порогу.

– Так-то лучше, – сказал Макашин. – Нехороший у тебя манер, бабка Палага, гость за стол, а хозяйка со двора.

– Господь с тобой, Федор, – сказала Пелагея Евстафьевна, обиженно поджав губы. – Никогда такого сраму у нас, у Козевых, не было, зря обижаешь, Федор, мы с твоей покойной маткой в кумах ходили.

– Ходили, ходили, бабка Палага, – согласился Макашин, – потом все разошлись, каждый по отдельной стежке. У каждого своя доля, свой горб, бабка Палага. – Он повернулся к Григорию Васильевичу, словно мягко качнулся в его сторону. – Ну, так что, старик, где же волчица с волчатами Захаровыми? А?

Григорий Васильевич укоризненно повел головой, опустил глаза.

– Не дело, не дело говоришь такое о детях, Федор Михайлович. Была у вас вражда да злоба, промеж тобой с Захаром, а дети при чем?

– Они наших детей не жалели, когда на Соловки да на Урал в снега гнали, – тихо сказал Макашин, покачивая головой как бы в лад какой-то своей, одному ему слышной песне. – Они нас не жалели, – трудно выдохнул он, словно заранее прощая себя. – Ни детей наших, ни баб, ни нас самих, когда мы каналы долбили да золото мыли во льду да грязи по горло, что ты мне про жалость сейчас талдычишь, дед Гришака? Нету у меня никакой жалости, выгорела в разных тайгах.

– Захар-то, Захар тут с какого бока? – постарался как можно простодушнее изумиться Григорий Васильевич. – Он тебе, что ли, лютый враг? Ты же его сам тогда из обреза хотел успокоить, Федор, а ему что было и делать? У него четверо детей бегали, один другого меньше.

– Ладно, дед, ты мне брось молитвы читать, я неподатливый. Не он, что ли, был активистом в нашем сельсовете по высылке? Ты лучше скажи, где семья Захара?

– Свят бог, не ведаю, – перекрестился, вспомнив, Григорий Васильевич, в то же время хорошо зная, что Макашин ему не поверит. – Был председателем, приказали, никуда не денешься, власть – она…

– Брешешь, старый, все знаешь, – перебил его Макашин. – Ты не подумай ничего плохого, я ведь на службе. У меня тоже начальство, приказало, вот и приходится бегать, высунув язык. Ну, меня не будет, другого пошлют, такие семьи у немцев давно на учете. Да еще и хуже, отправят в трудовой лагерь, работать под плетками придется.

– Не знаю, не знаю, – опять стал уверять Григорий Васильевич. – Не стучались они ко мне, да и если бы в Густищах были, ты и сам знал бы прежде меня, донесли бы тебе. Нет их в Густищах, Федор Михайлович, отруби мне голову.

– Нужно будет, и отрубим, топор опустить недолго, – угрюмо проворчал Макашин и, упершись подбородком в круглый темный кулак, замолчал, и все затихло в избе; Пелагея Евстафьевна, которой наскучило сидеть без дела, встала, освободила окна от плотных занавесок, и в избе сразу стало светлее.

– Вот и утро, господи благослови, – тихонько сама себе сказала она, взяла ямки, вытащила из печи чугунок с картошкой и попробовала ножом, готова ли. Нож мягко прошел до самого дна; Пелагея Евстафьевна слила картошку, поставила ее к жару подсохнуть.