Судьба Алексея Ялового (сборник)

Он, казалось, не признал меня. Замотал головой:

— Ты что, сдурел! Ни за что не поеду… Ты что меня за грудки таскаешь! — завопил он вдруг во весь голос и рванулся.

Виктор сзади двинул его прикладом. Петров-Машкин едва устоял на ногах. Я поддержал его.

— Вы что это? Вы что-о… — светленькие глазки его ошалело взглядывали то на меня, то на Виктора.

— Вы чего? Смотри, смо-о-три, они до смертоубийства дойдут… А еще образованные… Студенты! — Он тыкал в нас кнутом, страх, укор и отчаяние звучали в его высоком плачущем голосе.

Он поднял его до крика, метнулся:

— Пусти-ите, мать вашу! Живоглоты! А-а-а!

Кое-кто оглянулся, придвинулся поближе.

— Чего там, иди, — сказал большой, грузный, с седой щетиной на морщинистом усталом лице, — ребята тебе по совести, правильно говорят…

Пришлось Петрову-Машкину выбраться из риги. Но он все же схитрил. Близкий разрыв разбросал нас. Пока мы «разглядывались», он отвязал мохнатую лошаденку, огрел ее кнутом, рухнул в сани, дрыгнули на крутом повороте обшитые кожей пятки его валенок, — голову он прятал в сено у передка, — и был таков. Вскачь понесся к реке.

Мы с Виктором побежали в деревню. Нырнули в бушующую, свистящую, взрывающуюся, дымящуюся пропасть. Для христиан и сама преисподняя не представлялась такой, какой была деревня в те минуты. Ревущие, клокочущие дымом и огнем валы прокатывались по деревне. Из конца в конец. Вдоль и поперек. Занялись пожары.

Ивана на месте не оказалось.

— Тут девчонки-санитарки его перевязали, Панюшкин их привел. И он с ними своим ходом пошел к реке, сказывали, у них там сани, — поведал нам Павлов. Мы неожиданно наткнулись на него. Он сидел подле поваленного миномета, мотал головой, стонал.

— Будто целый, а голова кругом и кровь из ушей… — пожаловался он.

Мучительно постанывая, он поднялся, но не ушел, стал помогать нам разбирать миномет. Надо было выполнять приказ командира роты: выносить оружие к реке.

А Петров-Машкин уцелел. Недавно я случайно повстречал его. Такой же шустренький, тощенький, лицо, Правда, в мелких морщинах, седые кустики бровей, все порывался рассказать солидным пенсионерам, забивающим «козла» во дворе, какую-то непристойную байку. Они не обращали на него внимания. Видно, привыкли.

Меня сначала не признал. Вглядывался по-стариковски, щуря тусклые глазки, и вдруг обрадованно хлопнул по плечу:

— Ах, етит твою! Это ты меня цуть было на тот свет не спровадил… Да я не злой, зла не помню…

И, цокая, пришепетывая, начал вспоминать, как туго ему пришлось тогда, потому что и за коня надобно отвечать, и он коника своего уберег и вместе с кнутом все сдал честь по чести, а сам по легкому ранению попал в госпиталь, а оттуда его уже не пустили на фронт. Теперь на пенсии.

— А тот из ваших, ну, дружок твой, сказывал, руки оторвало и ноги не шли, как он, там и остался? — спросил он, легко припоминая уже давние обстоятельства.

Я сказал, что у Ивана нет левой руки — протез, а правую спасли, он теперь доцент, читает в институте историю Востока.

— Скази какой целовек мог пропасть, — поцокал Петров-Машкин с почтительным удивлением.

…Два миномета у нас погибло, два мы вынесли да четыре целых, остававшиеся на реке, — мы вновь были готовы к бою.

Над деревней поднимались черные дымы пожаров. Горело по краям. Будто немцы нарочно зажгли для ориентировки. Артиллерийский и минометный огонь как будто поутих. Вернее, гитлеровцы чередовали беспокоящий и затем неожиданно обрушивали шквальный.

К стогам сена, очевидно, из большой деревни с церковью, занятой врагом, подъехали сани. Видимо, кружной дорогой. Ее отсюда, от реки, не было видно. Сани — темное движущееся пятно — показались неожиданно из лощины в морозной туманной дымке.