Судьба Алексея Ялового (сборник)

Путешествие — это не только движение. Стремительный шелест шин, почти неслышный за ветром, напряженный гул мотора, мелькающие столбы, проплывающие в зеленом покое и солнечных пятнах перелески, крутые взгорбки и ныряющие спуски, мостики над тихими речушками с прибрежными ветлами и лугами, замедленный пробег по деревням с курами на обочинах, с детьми, играющими у дворов, с телевизионными антеннами над старыми, потемневшими крышами, и снова то светлеющая, то темнеющая лента шоссе, взрывающийся рев проносящихся встречных автобусов и грузовых автомашин, комбайн, он издали угадывался за зеленой полоской лесопосадки по пыли, поднятой на летнике, и снова жаркий ветер, с присвистом врывающийся в раскрытые окна, и шум, многолюдство, путаница улиц больших наших областных городов… Путешествие, почти всегда, и напряженная обостренная жизнь памяти и сердца. Об одном вы слышали, в других местах бывали, и теперь движение все соединяет в особенном неповторимом переживании. Смещаются времена, далекие друг от друга события становятся сегодняшним переживанием.

Почему я знаю, что я вот из этой земли, пропахшей горьким полынком, из этих пшеничных степей, в которых на месте запорожских стоянок поднялась днепровская гребля, светлое здание станции с турбинами, дающими свет и тепло, огромные заводы с пламенеющими вверху домнами и высокими, извергающими дым трубами.

Видимо, вне прошлого и настоящего моей земли нет и меня!..

Через два дня мы были в Керчи. По крутым, осыпающимся тропам поднялись на гору Митридат. Горькая память войны привела меня и сюда.

Вова ринулся было к раскопанной внизу винодавильне, трудилась она когда-то на усладу древним грекам, я сказал, пойдем к обелиску.

На башне гудел огонь Вечной славы, раздуваемый морским ветром.

Вова обозлился:

— Что я, пушек да могил не видел… У Курской дуги вон сколько стояли. Мне это уже неинтересно…

Я едва сдержался. Я чуть не ударил его. Я взял его за грудь, притянул к себе и сказал:

— А ты понимаешь, что и твой отец мог бы здесь лежать…

Он прикованно смотрел на меня немыми расширившимися глазами. И молчал… Вряд ли он понимал, что в этом случае и его не было бы на свете.

Я смотрю на пересохшую, потрескавшуюся землю, на чахлые кустики, на пятна прибитой пылью колючей травы и думаю: каждую весну тут должны были бы вырастать и цвести красные маки, сплошной пеленой покрывать всю гору. Но земля не хранит следов крови. Лишь осколки и патроны, вымываемые дождями, напоминают шумливым ватагам мальчишек, таких, как мой Вова, об истории. Для десятилетних война уже давняя, давняя история. Они лазят по пушкам, поднятым на постаментах, заглядывают в стволы, прячутся за гранитными плитами с перечислением погибших, шумят, кричат…

Вова возбужденно спрашивает меня:

— Папа, а это какая пушка? Гаубица? А какого она калибра?..

Я отхожу сердцем.

Шумите, милые! Мы были такими же горластыми и неспокойными. Вы как сама жизнь, в свое время она все вспомнит, ничего не забудет!..

Мы переправлялись через пролив. На кубанский берег. Мощный паром легко нес на себе автомашины, вагоны. Гремели репродукторы, заглушая шум дизелей. На верхнюю палубу высыпали пассажиры. Зеленоватое море чуть отсвечивало, слегка колебалось, раздавалось в стороны под широким напористым носом парома.

— Вирыш, первый раз море бачу. За войну где тильки не побував, а коло моря — первый раз.

Возле меня, у перил, стоял немолодой низенький дяденька с крепкими покатыми плечами, обтянутыми вышитой на вороте и груди украинской сорочкой. Пиджак на руке.

— До дочки еду. Сам я из-под Запорожья, а дочка у меня в Краснодаре, на комбинате робе. Можно сказать, на крестины еду, внучек у меня завився…

Он был возбужден, неспокоен, смуглый, худой, выступающие надбровья, черные как смола кустистые брови, дяденька еще «при силе», как говорят у нас, а глаза… Они пели, играли, ликовали и смущались этим и вновь устремлялись к тебе и словно бы просили, уговаривали: да поговори же ты со мной…

Но, как принято издавна незыблемыми правилами крестьянской вежливости, осведомился он поначалу обо мне. Куда путь держу и, если не секрет, по какой специальности работаю. Я ответил, что еду на Кубань к родным. Работаю в Москве, в университете. Преподаю литературу.

— Важкый ваш хлиб, — посочувствовал простодушно. — Молодежь в люди выводить…

Поинтересовался, дали ли мне «казенную квартиру».

— А це ж, мабудь, ваши жинка и сыночек?.. — спросил доброжелательно.

Я подтвердил, что верно, едут со мной жена и сын. Только после этого он посчитал возможным представиться:

— Опанас Иванович.

Я в свою очередь назвал себя, жену, сына.

Опанас Иванович, чтобы пожать мне руку, неловко перекинул пиджак с правой руки на левую. На отвороте его новенького серого пиджака неожиданно блеснула Золотая Звезда и под ней орден Ленина.

Я тут же и спросил его об этой награде.

— Ото ж то и оно, шо награда, та як бы ж вы знали, яка награда, — обрадовался Опанас Иванович.

И начал рассказывать: