— Гады! Сволочи! — вновь не выдержал майор. — Бросили! На погибель!.. Уби-и-йцы! — в полный голос рыданул он.
— Слушай, майор! — Яловой старался говорить как можно отчетливее. Рокот самолетов, удары зениток глушили слова. — Пойми!.. Нам с тобой… уже ничего не страшно. Пойми это… и будь человеком!
Едкая дымная гарь, красноватые отсветы занявшихся пожаров, оглушающие всплески взрывов, вздрагивающая земля. И два беспомощных человека на утлых лодчонках-кроватях. То ли позабыли про них, то ли санитары побоялись вернуться и вынести в убежище. Но и здесь, в опустевшей госпитальной палате с разбитыми окнами, с обвалившейся штукатуркой, была своя цена мужеству.
Майор, комкая угол подушки, забивал ее в рот. Он молчал. Не проронил больше ни одного слова.
Ни тогда, когда начали возвращаться раненые, с судорожным хохотком обмениваясь подробностями, кто как бежал или падал при взрыве, кто это свалился в щель, да прямо на толстую повариху, и какими словами шуганула она бедного солдатика в бязевых кальсонах, севшего ей на шею…
Ни тогда, когда санитарка, ахая и удивляясь, что в палате во время налета оставались раненые, выметала штукатурку и стекла…
Ни на следующий день, во время обхода врача. До этого майор не терпел боли, костерил по любому поводу санитарок, сестер… Что-то не понравилось — тарелку об пол: не буду есть!..
К вечеру следующего дня после налета большую часть раненых отправляли на станцию для погрузки в эшелон. Санитарный поезд подошел накануне, попал под бомбежку, но все обошлось для него сравнительно благополучно: сгорели два вагона, в некоторых повылетели стекла. Поезд спешно привели в порядок, и он начал принимать раненых.
Автобусы и грузовые машины, осторожно минуя воронки, подъезжали к госпиталю. Кто мог ходить, взбирались сами. Тяжелораненых поднимали на носилках.
Ялового запеленали, как мумию. От шеи до пояса гипсовая колыбель — опасались, что поврежден позвоночник, — тяжелая неудобная колыбель, спина потела, даже шеей не повернешь; ногу заковали в металлические шины. Через заднюю дверцу сунули в автобус.
Впереди, подпрыгивая на сиденье, белесый кругломордый парень рвал на груди нижнюю рубаху, вопил:
— Га-а-ды! Почему не коли-и-те… Им все до лампочки, лишь бы вытолкать. Сестру-у сюда! Помираю-ю!
По-дурному закатив глаза, начал биться об стенку. В автобус поднялся начальник отделения Шкварев.
— Помолчи-ка! — негромко приказал он.
— Все вы га-а-ды! — еще сильнее завопил парень. Он задыхался, хрипел.
— Перестань! Тебе же сделали укол! — поднял голос Шкварев.
— Обманщики! Я дурачок, что ли! Воду вогнали под кожу. Живодеры!
— Слушай, что я тебе скажу, — Шкварев говорил с отчетливой властностью. — Мы ввели тебе новое лекарство. Понимаешь, новое, чтобы ты не привыкал. В твоих интересах. Оно действует медленнее. Зато безвредное. Понял меня? А теперь замолчи. Перестань хулиганить Будешь кричать, я сниму тебя с эвакуации.
Повернулся, позвал:
— Яловой! Капитан Яловой!
Алексей отозвался. Он лежал внизу на полу, над ним повисли носилки с другим раненым. Он не видел доктора, слышал только его голос.
Шкварев, сгибаясь, подобрался, наклонился над Яловым, опустился на коленки.
— Что это он? — тихо спросил Яловой.
— Наркоман, — безнадежно сказал Шкварев. В глазах — угрюмая горечь и усталость.
Помолчал, полез за папиросой, вновь вложил ее в коробку.
— Что же, прощайте, капитан! Вы мужественный человек. — Поцеловал. — Счастливого вам пути! Верьте! И держитесь!
Яловому показалось, по глазам Шкварева сумеречная тень прошла. Что скрывалось за ней: человеческое участие, сожаление, печальное знание врача?..
Шкварев заторопился, выбрался из машины.
«Что же, прощай, друг! Помнить буду. Может, и свидимся. Если встану. Если не обманул ты меня напрасной надеждой».
Автобус дрогнул, двинулся.
— Обманщики! — вновь завопил белесый парень. Он забарабанил в стенку автобуса. — Стой! Стой! Воду вогнали, гады! Это не лекарство!
10
Круглолицый бритоголовый полковник — начальник политотдела дивизии — не забыл Ялового. При первой возможности он вызвал его, приказал съездить в политотдел армии. За какими-то документами.
— Поезжай! День-два обойдутся без тебя в полку. И дело сделаешь, и своих повидаешь…
Рослый вороной конь оказался тяжелым на ход, выехал Яловой в предрассветных сумерках, а добрался в политотдел поздненько. Пока мыкался по проселкам и лесным дорогам, петлял, «сокращая путь», опоздал к установленному часу. Но неприятности обрушились на него совсем по другой причине.
Едва Яловой, тяжко топая заляпанными сапогами, в неказистой потрепанной солдатской плащ-палатке появился в политотдельской избе, сидевший за столиком у окна инструктор озадаченно приподнялся.
— Ты? Вы? Как вы сюда попали?! — заорал он вдруг.