Судьба Алексея Ялового (сборник)

— Третий кусок бере! — со стоном определяет бабушка. Это она про Веру Федоровну. — И рже, як кобыла… А ця дурна, хозяйка еще называется (это уже о маме), гостюе: берить та берить… Сколько же можно в утробу влить! Зараз пиду, я ей скажу… Що вона не знае, почем сахар теперь! — Бабушка срывается с места, Алеша хватает ее за край юбки, удерживает, уговаривает. Маленький, маленький, а понимает, нельзя так. Стыдно — гости в доме. Хотя втайне сочувствует бережливой своей бабушке.

…Но как запоют татусь с Тимофеем Петровичем — про все забудешь! Бабушка подопрет рукой щеку, пригорюнится на пороге кухни.

Колы розлучаются двое, писень не спивають воны…

У татуся рвущийся в высоту тенор, у Тимофея Петровича — сумрачный глухой бас — будто строчится серебряным по темному мохнатому бархату… И тоскливо. И радостно.

Про все забудешь. Все простишь.

А потом шевченковские «Думы»… Голос татуся молил, заклинал, словно самую судьбу вызывал: «В Украину идить, диты, в нашу Украину…» И тут мрачно, отрешенно, словно погребальный звон, подхватывал Тимофей Петрович: «…по пидтынню сиротамы, а я тут загину…»

У бабушки — сама любила попеть в молодости — слезы на глазах.

Хорошо пели.

Пришла беда, и словно не было тех песен, того дружеского застолья…

Видно, и за себя самого опасался Тимофей Петрович. До войны был он, как и татусь, учителем. На фронте произвели его в офицеры. После революции будто оказался он у белых.

Потом в Красной Армии воевал. Стрелковым батальоном командовал. Перекоп штурмовал. И после гражданской войны в армии долго оставался. В школе года два как начал работать. В запасе числился. На учебные сборы по всей форме отправлялся. У него гимнастерка с командирскими нашивками еще новенькая была, и синие галифе, и хромовые сапоги, и длинная, до пят, шинель, и широкий ремень с портупеей, и даже маленькие, с серебристым звоном шпоры.

Но слух был: не забывали ему офицерство и прежнюю службу у белых. Может, поэтому и не решился он к Алеше подойти, спросить…

— Что тебе тетя Катя наплела? — спросила вечером мама. Осунулась, потемнела, на голове никаких кудерьков — обычно на ночь всегда крутила себе бумажками («баришня, та й годи», — посмеивался татусь). — Татуся по ошибке… Ты ни при чем. Скоро все выяснится…

Говорила — гвозди вколачивала! С одного раза. Алеша приободрился.

Оказалось, татуся обвинили в том, будто он сочинял и распространял враждебные листовки. На одной будто рукой татуся было выведено: «Выписывайтесь из колхозов! Бей коммунистов!»

Алеше купили набор резиновых букв, любые слова можно составить и отпечатать. На всех книгах своих Алеша отпечатал: «Из книг А. Ялового». Вторая листовка будто и была такими буквами напечатана.

Когда татусю все это предъявили, он сказал: «Вы что, меня за дурака принимаете? На большее фантазии не хватило? Это глупая провокация!..»

Мама считала: всему виной «длинный» язык. На собраниях выступает, нет того чтобы солидно, серьезно, все шуточки — дядьки за животы хватаются. Выступал с докладом один начальник, татусь и тут не удержался, вставил веселое словцо, начальник даже поперхнулся, глотнул воды, сурово предостерег насчет шуток в политически серьезной обстановке, татусь и по этому поводу позволил себе что-то произнести. Вот и припомнилось ему, полагала мама.

Татусь во всем обвинял грозного начальника:

— Что я его, не знаю? Батько его хуторянин, сам он в банде был, потом всех выдал, прощение купил, в партию пролез, а бандитом остался.

Исхитрился татусь передать письмо домой. Просил маму разыскать в городе старого большевика Миколу Бондаря, который, по слухам, вышел в большие люди, работал в обкоме партии. В давние времена, после революции 1905 года, оказались они в одной камере: молодой сельский учитель, которого обвиняли в том, что он «подбивал» крестьян на бунт, и рабочий-металлист. Татусь никогда не прибегал к высокому покровительству, хотя в тюрьме тогда вместе с ним сидели и некоторые из тех, чьи портреты висели теперь в сельраде. Но тут пришлось. Вспомнил он и о Бондаре.

Сколько лет прошло, а Алеше все не забывался тот Бондарь, которого он и в глаза ни разу не видел.

Позвонила мама Бондарю на работу из пропускной, сказал, чтобы домой пришла, назвал адрес.

С работы возвратился поздно, уже фонари на улицах горели. Квартира хорошая, из трех комнат. В просторной комнате обеденный стол и диван, шкаф для посуды. Больше ничего. Мама на том диване и ночевала.

По маминому рассказу выходило: не то что скромно, а прямо бедно жил Бондарь. Лицо худое, желтоватое, то ли от усталости, то ли от недоедания. Обедал и ужинал сразу: постный борщ и пшенная каша без масла. Две девочки-школьницы.

Жена с работы позже мужа пришла. Под глазами круги. Мама заикнулась, может, сала или колбасы передать, кабана кололи в тот год. Бондарь нахмурился, сказал: «Вы что же, взятку предлагаете?» Увидел мамино лицо, улыбнулся: «Всем сейчас трудно. Нам хватает…»

Надел, очки с металлическими дужками, прочитал письмо татуся. Сказал — помнит, как же, хорошо помнит, красивый хлопец был, веселый, голосистый…