Судьба Алексея Ялового (сборник)

Молча дошли до штабной деревни. Яловой в поводу вел коня. Остановились в низинке, подернутой туманцем. И только тут, оглушенный событиями этого дня, Яловой очнулся, понял, что вот сейчас Ольга Николаевна уйдет, скроется за ригой, темневшей на окраине, и все — он, быть может, никогда больше не встретит, не увидит ее. Чувство потери было таким мгновенно-острым, болезненным, что он, не смущаясь тем, что их мог видеть часовой у дорожного шлагбаума, схватил Ольгу Николаевну за плечи, притянул к себе.

— Я не могу так! Простите меня, Ольга Николаевна! Я хочу увидеть вас. Перед отъездом. Хотя бы на несколько минут.

Ольга Николаевна провела ладонью по щеке Ялового:

— Колючий какой!

Быстро сказала, как о чем-то решенном:

— Да, да! Конечно же! Пораньше. Я встречу вас у развилки.

От развилки они повернули на тропу, петлявшую между соснами и березами. Под Ольгой Николаевной была вчерашняя норовистая кобылка, но она довольно послушно спустилась по крутой дорожке в глубокий глухой овраг. По склонам овраг густо порос молодыми дубками, рябиной, внизу тянулись сизоватые малинники, буйно кустился орешник.

Недавно поднявшееся солнце то проглядывало, то скрывалось за тучами. Сыроватая мгла прореживалась бегущим светом, и вновь все темнело, хмурилось. Буйно зеленевшую траву пятнили белые головки ромашек, красные шарики клевера, вымахнувшие вверх пожелтевшие метелки щавеля.

Яловой привязал лошадей к изогнутой березке. Ольга Николаевна по-вчерашнему в сапогах, брюках, в плащ-палатке, легко сгибаясь и разгибаясь, начала собирать цветы.

Яловой подошел к ней. Она приостановилась. Он увидел порозовевшее лицо ее, полуопущенные глаза, ромашки и голубые колокольчики в руке. И в том, как стояла она, в ее безвольно опущенной руке с букетиком цветов было что-то бесконечно трогательное, доверчивое и беззащитное. Повинуясь тихому, скорбному и счастливому чувству, Яловой бережно обнял ее и неловко ткнулся губами в щеку. Ольга Николаевна вздрогнула, отстранилась, ему показалось, с укором. Яловой виновато потоптался на месте. Отвел взгляд в сторону. И вдруг почувствовал, руки ее слепо нащупывают его шею, услышал смущенное, прерывистое:

— Позвольте и мне… отдать поцелуй.

Он услышал ее дыхание, губы ее коснулись его губ. Растерянные глаза, в красных пятнах лицо.

«Да она же просто девчонка! — удивился Алексей. — Мечтательница! Выдумщица!»

В словах ее «отдать поцелуй» было что-то наивно-провинциальное, книжное. Но Алексею слышалась совсем иная музыка. В гибком послушном стане. В ее руках. В ее губах. В полумгле.

— Не надо, Алеша… Милый, сегодня не надо, — она не отстранялась, не упиралась. Глаза в глаза. Доверчивые, испуганно-счастливые, они молили. Отрезвляли. — Не надо, хороший мой!..

11

Дивизию перебрасывали на другой участок фронта, в другую армию. Смещались к югу, к белорусским землям, на которых в то памятное лето 1944 года развертывалась грандиозная битва — отмщение за муки и утраты начальной поры войны.

На первом же привале — закатное солнце лениво дымилось на верхушках сосен, согревало хмурые вершины дубов — бывалые солдаты — ноги кверху, под голову — пилотку — отдыхали, а ребята из недавнего пополнения (подбросили их перед самым маршем) стали в круг.

Смуглые, с тонкими талиями, перехваченными солдатскими ремнями… Только из дома, из горских селений, со школьной скамьи. Мерные хлопки, и в кругу идет, плывет на носках — едва приметные усики, детски чистое, смугло-розовое лицо — руки то в одну, то в другую сторону, будто отталкивают все мольбы и воспоминания, рвется воин в битву; неуловимо меняется ритм, все яростнее, грознее танец… Выскочил второй, угрюмоватый, с низким лбом, воинственно пошел плечом вперед.

Яловой вместе со всеми бил в ладоши. Все быстрее и тревожнее ритм.

Алексею виделся праздничный вихрь на просторной сцене. В перекрещивающемся нетерпеливом мигании прожекторов. Казалось бы, нехотя, так плавно, так зазывно идущие женщины в белом, от родника, с кувшинами. Влетающие в круг мужчины-всадники. Полы черкесок подобраны. Грозное вихревое движение. Мелькание газырей на черкесках, вспышки рукояток кинжалов на тонких поясках. Ноги в высоких мягких сапогах без каблуков творят что-то невообразимое…

Как эти ребята в грубых кирзовых сапогах на лесной кочковатой опушке смогли вернуть силу и первозданность старому горскому танцу? Их ноги, казалось, не знали устали. Они жили своей воинственной жизнью. Они грозили, подкрадывались, нападали, топтали врага, уходили…

— Во дают! — комбат-один Павел Сурганов возбужденно задышал над плечом Ялового. И неожиданно, вроде бы даже с сожалением, распорядился: — Кончай, ребята!

Заметил, как недовольно дрогнуло лицо Ялового, посоветовал:

— Ты их завтра посмотри!

Оправдываться не оправдывался, сразу перешел в наступление: