Судьба Алексея Ялового (сборник)

Я сразу понял всю тщетность моих усилий. Я не закончил фразу, оборвал ее, судорожно глотнув окончание слова, круто повернул к двери. Тихо прикрыл эту обитую кожей бесшумную тяжелую дверь, хотя мне хотелось так трахнуть ею, чтобы стекла из окон полетели к чертовой матери!

«Ну, если ты старая, если ты устала, зачем ты держишься за эту должность? — думал я в немой ярости, вышагивая по дорожкам парка. — Ведь руководишь не ты, за тебя управляет Александр Иосифович Кобзев. Что льстит тебе? Сознание власти? Уважение к твоей должности?»

В молодой неуступчивой запальчивости своей я обвинял самое человечество.

Почему люди так цепляются за власть? Неужели может тешить человека одно сознание того, что ему подчиняются, что ему послушны?

Откуда возникает тщеславие власти? Боязнь соперничества? Что же, извечно это стремление повелевать другими? Возвышаться над себе подобными. Оно в природе человека? Или это особенное свойство отдельных людей?

Мне казалось, что передо мной открывалась тайна одной из общечеловеческих трагедий, трагедий всех времен и социальных систем. Трагедия самого человечества.

И я не без тайного удовольствия думал о том, какие значительные и необыкновенные мысли приходили мне в голову. Не забудьте, я поступал на первый курс и мне было семнадцать лет. (В школу я пошел рано, шести лет.)

Но вскоре я переменил свое мнение о директоре.

Она приехала с Кобзевым в общежитие. Добралась даже к нам, на самую «верхотуру», на седьмой этаж.

«Чтобы посмотреть, как разместились и как живут новички» — эту фразу Кобзев, очевидно, не очень заботясь о разнообразии, произносил во всех комнатах. Держался он уверенно, с достоинством. Всех уже знал по фамилиям.

Мы предложили им стулья. Она молодец была, наша директор, старушка! Шутка ли, в такие годы по лестницам на седьмой этаж — и ничего себе, сидит, улыбается, только платочком помахивает.

В нашей комнате им пришлось подзадержаться. Среди прочих претензий одна была самого невинного свойства. За кипятком нам приходилось бегать на третий этаж. Известно, что без кипятка невозможен ни студенческий завтрак, ни ужин. А часто кипяток с сахаром заменял нам и обед. С седьмого на третий, с третьего на седьмой. Сколько раз на день! Тут и к занятиям некогда готовиться. На бесцельную трату времени мы и напирали.

Наш директор неожиданно разволновалась.

— Александр Иосифович! — сказала она низким вибрирующим голосом. — Если мне не изменяет память, я еще в прошлом году просила вас распорядиться установить дополнительный «титан» на шестом этаже?

Кобзев безразлично промолчал.

Тогда она взорвалась. Решительно поднялась, гневная, непримиримая.

— Слышите! Немедленно, в два дня, чтобы «титан» был установлен! И вы доложите мне об исполнении!

Кобзев, все с тем же безразличным, отсутствующим лицом, что-то записал в своем блокнотике.

Все еще раздраженная, у нее даже веко задергалось, директор прошлась по нашей комнате. Остановилась передо мной. Пригляделась, узнала, заулыбалась.

— А-а, это вы-ы… Вот видите, вы расстраивались, а все обошлось. Как вам первые лекции на вашем литературном?

И она даже с некоторым торжеством взглянула в сторону Кобзева. Смотри, и я знаю студентов, помню их, обстоятельства их поступления!..

Я же ничего не понимал. Решил, что старушка все перепутала.

— Меня не пустили на литературный. Я на историческом! — дерзко, с вызовом сказал я.

— Тут что-то не так, — растерянно сказала директор. — Александр Иосифович, я, кажется, просила вас…

Кобзев перебил ее:

— Я вам докладывал в свое время.

— Но тем не менее я просила вас…

— Ничего нельзя было сделать. Мест уже не было. Факультет и так перегружен, — решительно отрубил Кобзев.

И директор сдалась. Она устало, растерянно качнула головой:

— Да, да…

И пошла к выходу, не попрощавшись, по-старчески шаркая подошвами туфель.

— Привет! — очевидно, за обоих сразу сказал Кобзев и помахал от двери своей полной куцей ладошкой.

И я задумался над отношениями, которые связывали этих двух людей. Спор обо мне приоткрывал какую-то тайну.

«Она, очевидно, добрый, порядочный человек, — думал я о директоре. — Но она как будто боится Кобзева. Не то что боится, а как бы опасается его… Опасается той тайной власти, которую он, по-видимому, имеет. Или он для нее удобный человек: напористый, молодой, расторопный?.. Поручи — все сделает. А она просто усталая, старая женщина, которая решила смиряться или не замечать его почтительной нагловатости…»

ТОГДА БЫЛА ИСПАНИЯ…

…У Малого театра прямо из корзин продавали мандарины и апельсины. Они оранжево рдели, отсвечивали солнцем. Продавщицы в белых передниках, наклоняясь, озабоченно отсчитывали, накладывали в пакеты, получали деньги, торговали «поштучно». Дети тут же начинали очищать их, с мандаринами управлялись легко, а вот апельсины — отдирали корку зубами, углы ртов желтели, на губах блестел прозрачный сок…

Я долго не решался подойти к этим корзинам с фруктами, к продавщицам, которые деловито совали в оттопыренные кармашки смятые рубли, горстки монет…