Судьба Алексея Ялового

Днем не страшно через кладбище. Идешь, и никакого внимания. А ночью, особенно осенью, когда темнеет рано, дорожка только сереет, а кругом — тьма, ветер как пройдет по кустам, они шевелятся, будто кто возле них вздыхает, шепчет что-то. То крест как-то странно поведет себя: вдруг вроде в сторону подастся, того и гляди, встанет за ним кто в белом… То затемнеет что-то зловеще впереди, двинется.

Идет Алеша, замирает, только вперед смотрит, не знает, пришло время камни хватать или крестное знамение сотворить, как бабушка учила. От нечистой силы обороняться.

Не любил он кладбище ночью. А другой дороги не было. Тут самая прямая и близкая. Ходил. Мама убедила: «Ты — храбрый мальчик. Ты уже понимаешь: человек умер, и его нет. Одни кости остаются. Как ты думаешь, кости вставать могут?» Всякому понятно: нет.

Он и хлопцев в этом уверял: ничего не боится. А про себя знал: опасался. Но так как через кладбище один ходил, значит, действительно не боялся. Значит, храбрый.

Кладбище кладбищем, а шапку Алеша все же сдвинул, ухо приоткрыл, наставил его под ветер: о чем таком важном хотел дядько Микола Бессараб поговорить с татусем втайне.

Беспокойный, видно, шел разговор, трудный, невеселый. Микола Бессараб ни на шаг от татуся, то с одной стороны, то с другой что-то доказывает. Правда, спокойно. Без крика. Настырный дядько: говорит, будто командует.

Никак Алеша не уловит, про что разговор. Тихо говорят. Татусь пятый окурок в снег метнул. «Пушка» назывались папиросы. Были еще «Наша марка», в картонной красивой коробке, татусь их брал, когда в гости собирались.

Замолчал татусь. Бессараб к нему и так и сяк. А он молчит. Словно и языком пошевелить не может: как будто не он про Зеленый клин, про этот далекий край вот только что складно выпевал.

А может, замерз. Как-никак не лето. Алеша и то на месте уже начал сапогом о сапог постукивать, подпрыгивать. Так у него пальто какое: на вате, с воротником, — никакой мороз с ветром не страшен, а у татуся старенькое, осеннее называется, на рукавах все вытерлось, бабушка плачется: нет чтобы себе, так все ее ублажает да детям, а о себе и байдуже.

— Ничего, сынок, перебегаю, — бодренько объяснял татусь, — корову же с тобой прошлым летом ездили торговать — знаешь, сколько денег ушло, бабушка про то, видно, забыла. Перебегаю эту зиму, а там денег соберем, я себе такую шубу справлю!..

Бегать, может, и ничего, а когда вот так на одном месте… Да на ветру с морозцем. Губы вон у татуся прямо задубели, не шевельнет ими, уголки вниз сползли — пристыли, даже шапка — высокая смушковая шапка — потеряла свой бравый казацкий вид, сдвинулась набок.

Не узнает своего отца Алеша. Какой-то растерянный… Как будто тяжкую ношу взвалил на него Микола Бессараб, и он — ни с места.

И жалость, пронзительная сыновья жалость опаляет Алешку. Чего он слушает этого Бессараба. Сказал бы: «Отойди» — и домой. Алеша волчком на Бессараба — и к татусю:

— Пойдем домой… Будто не услышали.

— Не-е, Хомич, про то не кажить. Вы хоть и учитель, а хозяйство на вас… А маты… вона вас послушает. Вы ж нам давно про то говорили, объединяться, мол, гуртом и пана добре бить… Подошло время… Вам самому и надо пример показать.

Лицо у Миколы Бессараба в желваках, не поймешь, посмеивается или сердится, глаз от татуся не отводит, голос въедливый.

— Домой пора! — вновь решительно вклинивается Алеша.

И тут впервые татусь взглянул на Алешку. Как будто просыпаться начал. Узнавать. С трудом начал размораживать глаза.

— Сейчас идем, сынок, — сказал. Положил руку на плечо сына, словно тот ему опора.

— Сколько же нас наберется? — спросил у Бессараба, как о решенном.

Бессараб так и понял.

— С вами девятнадцать хозяйств. За нами потянутся. Побачите. Агитнем, нажмем. Главное — основатели есть, як это у вас по-ученому: и-ни-циа-то-ры, — выговорил по слогам. Прижмурил глаз, подмигнул Алеше. На том и разошлись.

— Коллективизация начинается, — ответил отец на вопрос сына.

— Чего? — Алеша даже остановился. Слово непонятное — впервые слышал.

— Все вместе будем хозяйничать. Это хорошее дело, сынок. Легче жить станет. — И словно сам с собой: — Не рановато ли?.. Машин мало. С тракторов бы начать.

— А трактор что такое?

— Машина такая. И пахать на ней, и молотить. Один трактор двадцать лошадей может заменить.

И вновь засомневался татусь, загоревал почти в открытую:

— Поймут ли люди? Каждый в свое вцепился, как собака в кость. Землю надо объединить, хозяйства вместе свести… Лошадей отдать…

Алешка первый не понял.

— Хлопчика отдать? — потрясенно выкрикнул он. До него только сейчас дошло, что это и их касается. С них начинаться будет.

— И Хлопчика… — потухшим голосом подтвердил татусь. — Не нам одним… Знаешь, сколько коней будет, когда все сведут. Полная конюшня.

Алешка вцепился отцу в рукав.

— Хлопчика я никому не отдам, — отрубил.

Он мог так — упрется, не сдвинешь. Бей, казни — на своем будет стоять.

Татусь промолчал.

Надолго забыл Алеша про Зеленый клин — крестьянский рай.

ХЛОПЧИК