Судьба Алексея Ялового

Патрулировали мы с ним на Калининском фронте. Это, кажись, в сорок третьем зимой было. Пополнение пришло к нам, куга зеленая. А командующий армией, которую мы прикрывали, попросил, чтобы не пускали немецких воздушных разведчиков. Наступление готовилось.

Мы с Федей и поднялись. Ты «раму» — немецкий разведчик-корректировщик «фокке-вульф» — знаешь? Видал?.. Ну вот. Сбить его… Орден полагался за такое дело.

Вот мы «раму» и перехватили. И начали. Попеременно атакуем с Федей, то он, то я. Все отжимаем, не даем перевалить через линию фронта. Но сбить-то ее, проклятую… И вот вижу, Федя идет в атаку, а огня из пушек не видно. Я похолодел весь. Или боекомплект кончился, или с оружием что-то. А если «мессера»?

Но Федя продолжает атаковать. «Рама» в сторону отвалит. Я сбоку выхожу. И бью. Так мы ее минут десять мордовали. Зажег я ее в конце концов. Пошла вниз, задымила.

Боеприпасы у меня на исходе. И тут на нас «мессера» свалились. Их четыре, нас — двое. Знаю, что к нам помощь вот-вот подойдет. Эскадрилью подняли.

Ну да ладно. Не об этом. Я уже поздно увидал. Федя пошел на немца. Идут друг на друга на встречном курсе, в лоб. Федя, видимо, решил таранить. Но немец тоже оказался… С нервами, сукин сын! Не отвалил. Так и врезались они друг в друга. В таком случае, сам понимаешь, что бывает. Так что даже могилы его нет. Небо могилой и стало…

О конце Петьки Козловского мне  р а с с к а з а л а  м а м а.

— Не хотелось об этом и говорить, сынок. Уж очень все нехорошо. Ну да ладно.

Ты знаешь, учился он в геологоразведочном. Два раза поступал, протолкнули. За год до войны вернулся домой. Какие-то неприятности у него там вышли. То ли его исключили, то ли сам бросил.

(О его неприятностях я знал от самого Петьки. Ко мне приезжал, занял денег, земляки как-никак, осчастливил доверием, рассказал, как все у него получилось. В общежитии он сошелся с уборщицей. Мыла полы, он приболел, что-то с горлом приключилось, лежал на кровати, ребята все на лекции, один в комнате, она юбку высоко подобрала, наклонялась, он поглядывал-поглядывал, распалился, вскочил, схватил ее сзади, она трахнула его мокрой тряпкой. И он снова полез в свою постель, а она домыла комнату, закрыла дверь на ключ и сама легла к нему. Будто так было дело.

И в глазах его даже тени стыда не было. Тайное удовлетворение и опьяненная гордость просвечивали в его полуопущенных зрачках. А мне скучновато и противно было его слушать. Это, видимо, его и раздражало. Он заторопился, достал помятую записную книжечку, поднес мне ее к лицу, ткнул пальцем в какую-то непонятную для меня цифирь: оказалось, он отмечал дни, когда у него было с этой женщиной и сколько…

— Для чего же это?.. — спросил я.

Он хихикнул.

— Первое дело — учет…

И с некоторой молодцеватостью повел плечами.

Я сказал ему, чтобы он больше ко мне не приезжал, не хочу его видеть.

— Скажи-и какие чистюленьки, маменькины деточки… — протянул он. И враз обозлился: — Тебе как человеку, а ты… Морщится, отворачивается. Думаешь, не вижу… Строит из себя!.. Не бойся, не пристанет… Что ты в жизни можешь понимать!.. Только кому обеляться придется, еще неизвестно, — пригрозил он. Непонятно, в связи с чем.

Круто повернулся и, боком неся голову на своей искривленной шее, потопал по коридору.

Денег он так и не вернул. Уборщица его забеременела. Потребовала, чтобы женился. Он ничего другого не придумал, рванул домой.

Увидел его летом, когда на каникулы приехал. В нашем маленьком парке, в темной аллее, он деловито тискал какую-то грудастую коротконожку. Нахальство в нем и раньше было, теперь он его на людях показывал. На работу он устроился в какую-то контору, жениться вроде собирался на этой коротконожке. И это после мечтаний геологоразведочного… Не знаю, что он хотел для себя в жизни.

При редких встречах меня будто не видел. Голову набок, словно прислушивается к чему, словно по следу идет. А лицо обиженное. Постная морда ни в чем не повинного неудачника.)

— Во время войны, — рассказывала мама, — он оказался в истребительном батальоне. Даже начальником вроде каким-то был. Ходил с винтовкой, с красной повязкой, покрикивал, когда мы окопы рыли.

А потом пришли немцы. И он вдруг вынырнул у них в полиции. Мать у него в ногах валялась, просила: «Не позорь ты нашу семью!..»

Безобразничал он… Дедушку Филиппа ты знал. Тихий такой, смирный, слова никому поперек не скажет. И этот дознался, что во время гражданской войны дедушка был в Таманской армии. А его с лошадьми тогда в обоз забрали. И он действительно до Астрахани дошел. Книжечка у него была, что красный партизан. А для немцев слова страшнее, чем партизан, не было. По его слову забрали дедушку и расстреляли…

Зину Лопухову ты помнишь. Она, по-моему, в один год с тобой школу кончала. Вернулась в город она незадолго до прихода немцев. Недели за две. И такое начала вытворять. И в клубе на немецких вечерах танцует. И дома у нее офицеры, и днем и ночью. Пляски. Гулянки.