Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

В промежутках между дежурствами управленцы взвода, как и все, бродили по городу, покинутому почти всеми жителями (думалось, значит, он обречен, сгорит). Бродили в поисках брошенных в квартирах часов и сапог. Это было похоже на всеобщий бзик, ведь завтра могут убить или тяжело ранить и все это стащат. Нет, подай часы и особенно сапоги вместо осточертевших ботинок с обмотками. Бзик, да и только, но это было! Помню, зашел в брошенный дом. Побродил по квартирам, где все перевернуто, высыпано на пол. Обнаружил очередные сапоги, как всегда, с низким подъемом. Не годится немецкая обувь на наши ноги. Продолжал удивляться и даже раздражался богатству (по нашим понятиям) большинства квартир. Еще и еще раз, уже привычно, подумалось: опять все сгорит! Ничего не нашел и, спустившись, наткнулся на двух наших женщин, молодую и старше, с груженой тележкой. Это одни из тех, кого угнали в Германию. Они освобождены и возвращаются. Решили прибарахлиться. Увидев меня, испугались и как-то заискивающе спросили: «Что можно брать?» — «Берите все, что хотите. Все равно сгорит. Никто отнимать не будет». Они, ободренные, нырнули в дом. По дороге обратно забрел в столь же распотрошенный дом и наткнулся на очередные сапоги. Примерил. Надо же! Мой размер и, главное, нормальный подъем. Наконец повезло! По дороге обратно заметил уже несколько столбов дыма. Подумал: началось. Кто все же поджигает? Когда я вернулся, поднялся на третий этаж, где уже собрались все разведчики, то застал такую сцену. В комнате напротив нашей, посередине, сидел на стуле командир огневого взвода лейтенант Полиниченко и мерил принесенные бойцами его взвода сапоги. Мерил одни сапоги за другими, и все не лезли. Справа от стула уже образовалась куча непригодных пар. Вот измерил последние, опять не годятся. Лицо его выражало такое горькое, детское отчаяние, что я протянул ему свои, сказав «попробуй». Сапоги, как я и подозревал, подошли, и он прямо засветился благодарностью. Было жаль своей находки, но, увидев его счастливое лицо, испытал удовлетворение. Вот такие мелкие заботы рядом с опасностью, а то и со смертью.

Выйдя в коридор и спустившись на этаж, я почувствовал запах гари из распахнутых настежь дверей одной из квартир. Вбежал в большую комнату и увидел среди застилавшей весь пол груды бумаг, книг, выброшенных вещей и посуды горящий посередине клочок бумаги, от которого уже занялся соседний. Затоптал очаг, сдвинул в сторону лежащие рядом шмотки и в недоумении задумался: в доме, кроме нас, никого нет, внизу часовой, откуда горящий в середине кусок? Выйдя на улицу, обнаружил, что горит уже много домов. Шалевич обнаружил в маленькой двухэтажной пристройке немецкую семью и, взяв меня, пошел их проверять. Постучал в тяжелую дверь, крикнув: «Патруль с проверкой!» Дверь открылась, и пожилая женщина, не дав нам заговорить, скороговоркой, по-немецки, произнесла: «У нас уже были ваши. Солдат, оружия, часов, сапог и девушек здесь нет, нас только двое стариков, смотрите, если надо…» Шалевич обошел всю квартиру, заглянув во все уголки и шкафы, а я стоял у дверей с автоматом на изготовку. Было почему-то стыдно и за себя, и за всю нашу братву. Ничего не обнаружив, мы вернулись назад.

К вечеру вновь загорелся нижний этаж, и мы спешно покинули дом, поняв, что с пожаром не справиться. Расположились недалеко, в изолированном одноэтажном здании вокзала. Ночью пожар охватил весь город. Воздух гудел, летали какие-то горящие клочки, рушились перекрытия. Утром мы двинулись дальше, оставив позади догоравший город, который представлял собой пепелище из сгоревших каменных коробок.

Следующий городок (Мюлленбек?) сдался без боя. Улицы были безлюдны. Из окон свешивались белые простыни. Жители попрятались в домах и с тревогой и страхом встречали наших солдат, когда они заходили в дом.