Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Всех оставшихся тюремщиков арестовали и устроили суд Линча. Собрали всех пленных, а напротив построили тюремщиков. Американец шел вдоль шеренги, тыкал очередного немца рукой или автоматом и обращался к пленным: пощадить или миловать? Если толпа гневно ревела, его бросали в толпу пленных — решайте сами. Особо ненавистных тюремщиков и охранников тут же приканчивали. Главари тюремщиков, конечно, заранее исчезли.

Вскоре после окончания войны началось перебазирование пленных в советский фильтрационный лагерь. Некоторые, боясь репрессий от наших органов, остались у американцев. Так, старший по бараку провожал уходивших солагерников со слезами: „Так хочу домой, но нельзя, загребут как пособника немцев, даже сообщить родне, что живой, боюсь“. Его уговаривали: „Не бойся, покажем, что никакой ты не пособник, просто назначили, а отказаться было нельзя…“ — „Нет, знаю я наши органы, загребут за милую душу, а вы все разъедетесь, да и, скорее всего, испугаетесь говорить правду, а не испугаетесь, то вряд ли вас слушать будут…“ Он, конечно, был прав. „Фильтровали“ сурово и часто несправедливо. Вот и наш лагерь. Пристрастный допрос, часто он повторялся несколько раз подряд. Где-то проверяли показания, а затем выносилось решение, напоминающее приговор. В благоприятном случае решение выглядело примерно так. Вы сдались в плен, значит, нарушили присягу и заслуживаете наказания, но, учитывая обстоятельства пленения и конец войны, освобождаетесь от ответственности и направляетесь в часть для продолжения службы. Если решение неблагоприятно (мол, сдался добровольно, бежал из части, похоже(?!), что служил у немцев или, не дай бог, у власовцев, а еще чаще с формулировкой: ваши показания не подтверждаются, причем без объяснений), тут же брали под стражу и направляли в отдельную команду, которую отправляли на доследование, а то и прямо в наши лагеря. Процентов 20 из нашего лагеря загребли таким образом».

Первое время после перебазирования в город все мы наслаждались наступившим миром, новыми впечатлениями и особой тоски по дому не испытывали. Но прошел месяц-другой, и я, как и многие, затосковал по дому. Помню, как невыносимо стало ходить по чистеньким улицам, читать немецкие названия, слушать немецкую речь, возвращаться в постылую казарму. Неудержимо тянуло домой, хотя я знал по письмам, что дома будет трудно, голодно на скудный карточный паек, а на рынках и в коммерческих магазинах неподъемные для нашей семьи цены. Кроме того, там, на родине, широко процветает послевоенное воровство и разбой. В общем, будет неуютно по сравнению с жизнью в Ратенове, в оккупационных войсках, где я, в конце концов, «устроился» достаточно комфортно, работая в штабе бригады и освободившись от опротивевшей строевой и основной солдатской деятельности. Но неудержимо тянуло домой, к родным и близким, к такой казавшейся уютной комнате, к родному Арбату и знакомым улочкам, к довоенному, гражданскому свободному быту и, конечно, главное, к учебе в институте и довоенным друзьям. Короче, это была ностальгия по родине, по дому, которая овладела большинством фронтовиков, солдат, сержантов и офицеров, хотя каждый знал, что дома будет трудно и, возможно, голодно в разрушенной стране. Все ждали демобилизации, особенно рядовой и сержантский состав. Помню, когда демобилизация началась, многие офицеры буквально завидовали рядовым и сержантам, поскольку первые годы после войны демобилизация на них не распространялась.

В июле — августе прошла первая волна демобилизации. Демобилизовали старшие возрасты и часть ограниченно годных к военной службе по состоянию здоровья. Вторая волна захватила тех, кто отслужил больше 5 или 7 лет. Ни в одну категорию я не попадал и с завистью смотрел на демобилизуемых, которых торжественно провожали. Им выдавали новое обмундирование, сухой паек. Затем всех выстраивали на плацу, нас побатарейно, а демобилизуемых отдельной колонной с чемоданами, вещмешками и прочими вещами, которые они увозили с собой. Чего только не было у каждого! Помимо чемоданов с трофеями везли приемники, велосипеды, отличный немецкий инструмент, даже попадались лопаты из нержавейки (где они нашли эту редкую тогда вещь?). Чемоданы и баулы были набиты одеждой, бельем, обувью, кусками материи, связками «молний», купленных здесь по дешевке, и другими вещами. У кого было больше, у кого меньше барахла, в зависимости от возможности достать, сохранить и вообще физически взять с собой. Командование произносило прощальные речи, и под звуки оркестра и завистливые взгляды остающихся служак они со своими пожитками шли к машинам и уезжали домой.

Следует отметить, что рядовые, сержанты и большинство младших офицеров, не связанных с интендантством, имели ограниченный набор трофеев, который можно было захватить и перевозить с собой. А вот почти весь высший командный состав отправлял трофеи машинами и даже вагонами. Там грузились мебель (целые гарнитуры), картины, машины, мотоциклы и многое другое. Причем чем выше чин, тем большие возможности.