Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Как уже стало обычным, в один из дней наступления, проделав заданный маршрут, наша батарея съехала с главного тракта и расположилась в небольшом сельском поселке (типа нашего села). Все быстро устроились по домам, и у меня образовалось свободное время. Я, из свойственного мне любопытства (надо же ознакомиться со страной!), пошел к тракту, около которого стоял небольшой костел. У входа в костел стояли ксендз и несколько прихожан. Они с явным любопытством смотрели на непрерывный поток войск, двигавшихся по тракту, и оживленно комментировали происходящее. Я осмотрел снаружи костел, хотел заглянуть внутрь (все же первый раз вижу), но постеснялся обратиться к ксендзу, который увлеченно разглагольствовал о чем-то, и встал в сторонке. На меня никто не обратил внимания, а я не разбирался, что они там говорят. Постояв немного и понаблюдав за непрерывной лентой войск, я вернулся обратно. Темнело. Подойдя к дому, где размещалось начальство батареи, я заметил там тревожное оживление. Оказалось, что в одном из домов на чердаке прятались 3 немецких солдата. Их, кажется, сдал поляк, возможно испугавшись ответственности. Они сразу сдались и рассказали через нашего «переводчика» Шалевича, что дезертировали и пробирались домой. Рассказали все, что знали, о своей части, все, что у них спрашивали. «Гитлер капут, их(я) на хауз(домой)», — твердил каждый, с тревогой оглядывая нас. Стал вопрос, что с ними делать. Я зашел в дом, где собрался почти весь взвод, сел в углу и ждал, как и все, решения нашего комбата Бойко, обсуждавшего этот вопрос с офицерами батареи в соседней комнате. Последовал приказ отвести немцев, запереть в сарае и выставить охрану. Пленных увели. Комбат вышел из комнаты и произнес: «Всех расстрелять. Кто будет исполнителем, тому 200 граммов водки», и обещал еще что-то… Все были в шоке, ведь они были безоружны, сразу сдались. Наступило молчание. «Кто готов исполнить?» — спросил он. Молчание. «Я не могу их оставить, сдать их некуда, все в движении. Поймите, по дороге они могут сбежать. С меня спросят, да еще как!» — говорил он что-то в этом роде. Опять молчание. Далее, обращаясь к разведчикам, он приказывал, называл трусами, упоминал о немецких зверствах, кричал, что отвечает за все он, опрашивал поименно, ругался. Все разведчики и связисты отказались. Комбат разошелся. Шутка ли, уже и приказ не выполняют. «Найдется хоть один? — кричал он, обводя всех глазами. — Я сам с ним пойду!» Мы уже думали, что как-то пронесет. Вдруг связист Леончик, самый трусоватый из взвода, согласился. Комбат облегченно вздохнул и приказал вырыть к утру яму, исполнение утром. Все высыпали наружу, не глядя на Леончика. Ночевку не помню, но молчаливое осуждение комбата и презрение к Леончику чувствовалось. Утром наблюдал, как поодаль вывели трех несчастных уже в одном нижнем белье. Я плохо вижу и не разглядел их лиц, но поза! Поза обреченных людей с растрепанными волосами до сих пор помнится. Я ушел подальше за дом, к машине, и уже оттуда услышал несколько залпов. Позор…

Вскоре мы двинулись дальше. По дороге обогнали чей-то обоз. В обозе за полевой кухней, закутавшись в свои холодные шинелишки с накинутыми поверху мешками и каким-то тряпьем, двигалось полтора десятка пленных немцев. Сзади их подпирала морда лошади следующей повозки, и никакой специальной охраны. Подумалось: вот бы комбат сдал их в эту колонну и не брал грех на душу. Позднее мне рассказали доводы комбата. Он, кадровый офицер, попал в окружение под Киевом осенью 1941-го. Бежал. Скрывался дома под Сумами. Хорошо, что недалеко оказалось. При подходе нашей армии вернулся в ее ряды, то ли перешел фронт сам, то ли с партизанами. Дальше пошли проверки. Как-то у него обошлось (в плен ведь не сдавался). Стал младшим, потом старшим лейтенантом. Вот недавно произвели в комбаты вместо убитого Ершова. Однако «пятно» осталось. Долго не награждали и не повышали в звании. Он знал, что на заметке у особистов (СМЕРШ). Боялся где-либо споткнуться, но немцев ненавидел люто. Говорили, что его семью расстреляли немцы. Поэтому и здесь он испугался, что, если пленные сбегут, ему «кранты», и, конечно, ненависть. Это многое объясняет, но не оправдывает. Более того, в марте, при штурме Альтдама, он в пылу боя приказал расстрелять сдавшихся солдат противника, о чем я расскажу позже. В конце апреля под Потсдамом Бойко был тяжело ранен. 30 лет спустя, при очередной встрече в Москве с однополчанами, он искренне говорил, что не помнит этих случаев, как и многое другое. Сказалась тяжелая контузия? Или внутреннее неприятие этих фактов?

Первых гражданских немцев я увидел при наступлении (точнее, беспрепятственном движении) на Познань и далее до Кюстрина, что на границе с Германией.