Судьба генерала Джона Турчина

Была уже глубокая ночь, незаметно для себя, утомленный ожиданьем, Григорьев задремал, осев в кресле всем телом и свесив голову на грудь. Сколько времени проспал, не помнил, но сразу открыл глаза, услышав, что из спальни выходят. Врач, важный, дородный, в золотых очках, тихо ступая начищенными штиблетами, направлялся в прихожую — собирался уходить.

— Доктор! — вскочил и сделал к нему движенье Григорьев. — Ну как?

И, еще не услышав ответа, понял все, едва только увидел насупленное мясистое лицо, обросшее купеческой бородкой.

В прихожей заплаканная горничная вешала поверх зеркала черную материю.

С БЛАГОПОЛУЧНЫМ ПРИБЫТИЕМ!

1854 год. Осажденный Севастополь.

Разъезжаясь ногами в желтой грязи, медленно шли они вдоль облупленных, бывших когда-то белыми мазанок Северной стороны к пристани. Воробей, озираясь кругом, нес турчаниновский чемодан. На дороге, засосанная осенней слякотью, валялась убитая рыжая лошадь. Четверо солдат пронесли на носилках в госпиталь раненого офицера, повисшая рука покачивалась в такт мерного шага несущих. Со скрипом протащилась огромная мажара на длиннорогих волах, заваленная плетенными из лозняка турами. Насыпанные землей, после они превратятся в укрепления.

Штабеля дров и мешков с мукой, туры, груды всякого железа, багровые, видные ясно издалека мясные туши — все это громоздилось возле пристани, наполненной военным людом. У причала, густо и черно дымя, стоял колесный пароход, солдаты, поскидав шинели, а кто и мундир, грузили какие-то кули. Пароход доставил на Северную партию пленных англичан.

— Таких и рубить жалко, — разглядывая рослых, бравых молодцов в красных куртках, громко сказал бородатый казак с медной серьгой в ухе. А заметив среди них шотландских стрелков в клетчатых юбочках, с посиневшими от холода голыми коленками, якобы пособолезновал под общий смех: — Что ж это королева ихняя без штанов их, горемычных, воевать послала?

Пленных конвоировал тщедушный солдатишка в шинеленке горбом, ростом чуть ли не с ружье, которое нес на плече, как пастух несет кнут.

Низко клубились грифельные октябрьские тучи, сырым пронизывающим холодом несло с взволнованной воды. Большой рейд широко открывался иззелена-серой, неприветливой зыбью, полосатыми крутобокими тушами стоящих тут и там на якоре парусных кораблей, шныряющими повсюду катерами и шлюпками. На той стороне белел рассыпавшийся по всему гористому противоположному берегу большой красивый южный город, над которым в разных местах поднимались лиловые облака пушечного дыма. Глядел Турчанинов, жадно прислушивался к перекатам усиленной пальбы. Сильней билось сердце от этого знакомого, зловещего, а в то же время бодрящего гула. Так вот он, Севастополь! Славный Севастополь, на который обращены все взоры! А ведь сбылось вещее слово Евгения: полез все-таки на нас Бонапартов племянник. Да не один полез, а заодно с Англией, Турцией и Сардинией...

Турчанинов попросил перевести его в осажденный Севастополь, хотя мог свободно остаться в Петербурге, будучи у начальства на отличном счету. Только что был произведен в полковники за образцовую топографическую разведку Балтийского побережья. Верхом на лошади в течение нескольких дней объехал он плоское побережье от Петербурга до Нарвы, набрасывая кроки́. Песчаные дюны, сосны, белесая гладь моря с одиноким рыбачьим парусом вдали, чайки летают... Он заносил на карту разработанную им систему защиты против возможной высадки английских войск. На основании его разведки и была создана Генеральным штабом система обороны подступов к столице...

То и дело отчаливали и причаливали к пристани ялики, перевозящие через бухту военных и горожан, уличных торговцев, женщин в платочках. Зеленые волны с мраморными пенистыми разводами, накатываясь, оплескивали черные, просмоленные сваи, подкидывали и качали привязанные свободные ялики. Белоусый и белобровый матрос в стареньком бушлатике при виде Турчанинова приподнялся с банки:

— Пожалуйте, ваше благородие, перевезем!

Работал он на пару с мальчонком-внуком — тот сидел рядом, поджав ноги в разбитых сапожонках.

В лодке уже находился у руля нахохлившийся в своей серой солдатской шинели молодой артиллерийский подпоручик вида довольно заурядного. Редкие усы, скрыващие углы рта, полубачки на худых скулах, собою некрасив. Офицеры молча козырнули друг другу — подпоручик вскинул, а полковник небрежно поднес пальцы к козырьку. Днище валкого ялика так и ходило под ногами, набравшаяся вода с шорохом перекатывалась под досками. Однако, усаживаясь на свое место, отметил Иван Васильевич в задержавшемся на нем взгляде молодого офицера некоторый холодок, даже надменность, далекую от почтительности младшего к старшему. И была, кроме того, в глазах некрасивого офицера необычайная, жадная, пронзающая какая-то острота. Они как бы вбирали в себя все, что видели, эти маленькие умные серые глаза.