Судьба генерала Джона Турчина

— Ты права, Наденька, — сказал ровным, неживым голосом. — Права... Но что же теперь делать?.. Ничего не поделаешь.

Поднялся со стула, сделал несколько растерянных, колеблющихся шагов. Остановился, потер ладонью горячий лоб. Хрустнуло под подошвой битое стекло.

— Ну что ж, дитя мое, будем укладываться...

ВОПЛЬ ИЗ-ЗА ОКЕАНА

И опять новые места. Опять новый штат — теперь уже свободный, не рабовладельческий, — новые люди, к которым приходится присматриваться, сживаться с ними, притираться...

Поздний вечер, в низкой бедной комнате тускло горит на столе свечка в медном шандале, равнодушно тикают на стене часы с маятником, за отставшими обоями украдкой шуршит и грызет что-то мышь, а Турчанинов, подперев кулаком заросшую скулу, сидит с пером в руке перед непорочно чистым листом бумаги и тупо глядит на слабенький, колеблющийся огонек. За приоткрытой дверью, в темной соседней комнате спит Надин.

Последнее время тянуло его к сочинительству. По вечерам, выбрав свободный час, он писал. Подобно многим, любящим художественное слово, хотелось Ивану Васильевичу запечатлеть на бумаге потаенные мысли и чувства, хотелось поведать миру — пусть знают люди — все, что пришлось испытать на своем веку.

А было о чем рассказать. Было.

Однако не писалось сегодня. Да и сон не подступал, хотя время близилось к полночи. Сидел Иван Васильевич за столом и прислушивался: слабый, постепенно усиливающийся колокольный звон слышался во мраке глухой чужеземной ночи. Поезд. На всех парах идет где-то, гремя колесами, длинный состав, и машинист на паровозе, расчищая себе путь, непрерывно бьет в медный колокол. Но почудилось Турчанинову сейчас совсем иное...

...Звенит-заливается звонкий валдайский колокольчик, летит по широкому тракту, взбивая пыль, резвая тройка с коренником под расписной дугой, с пристяжными, картинно отогнувшими головы в разные стороны. Серенькое, прохладное сентябрьское утро. Протянувшееся вдоль большой дороги сельцо — потемневшие соломенные крыши, плетни, луковка бедной церковки. Белоствольная березовая роща поодаль — лимонно-желтая, осыпающаяся. В воздухе, свежем, чистом, бодрящем, точно ключевая вода, пахнет теплым дымком и умирающими листьями — запах терпкий, немного грустный. Так-та-та-так, так-так, та-так — дробно, ритмично-весело стучат цепы на току: убрали урожай, молотят... Петухи перекликаются...

Боже мой, какая нестерпимая тоска обожгла сердце!..

А колокольчик все звенит, все приближается, а на току все молотят хлеб — так-та-та-так, так-так, та-так, — и тявкает какая-то глупая шавка, и невнятно доносятся голоса... Родной русский говор.

...«А как вскоре вы затоскуете по России! С каким умиленьем вспомните наши березки, наши морозы, нашу птицу-тройку...» — вдруг пришло на память. Подогнув под себя ногу, сидел перед ним в мягком кресле человек с головой пророка, высоколобый, с живыми глазами... «Эмиграция для русского человека вещь ужасная, по личному опыту говорю...»

Слышней и слышней делался отдаленный звон. Уже и шум идущего поезда доносится, а колокол все не затихает — ровный, печальный звон, далеко разносящийся окрест. Похоронный звон по всем твоим розовым мечтам, по всем надеждам, Иван Васильевич!..

Внезапно охватило Турчанинова неудержимое желание подать голос — пусть даже через океан — человеку, перед которым преклонялся, который его знал, который мог поддержать. Не раздумывая, схватил перо. Макнул в чернила, снял ногтями волосок и придвинул лист бумаги поближе.

«22 марта 1859 года, Маттун, Иллинойс» — написал сверху, с правой стороны, и запнулся: совершенно забыл, как зовут Искандера. Имя Александр, а вот отчество?.. Несколько минут, досадливо морщась, напрягал он память. Кажется, Васильевич. Да, как будто Васильевич...

«Истинно уважаемый Александр Васильевич!» — вновь принялся Турчанинов за письмо.

«Назад тому почти три года, — это было, если не ошибаюсь, в начале июня, когда только что кончилась Крымская война и его величество изволил собираться короноваться — к вам являлся в Лондоне гвардейского Генерального штаба полковник Турчанинов: это был я. Как ни коротко было наше знакомство, но мое желание видеть вас лично, чтобы в наружности вашей прочесть — то ли действительно вы, что мне мерещилось, когда я читал ваши сочинения, было удовлетворено. Я тогда сказал вам, что я еду в Североамериканские штаты, и помню ваше замечание: «Скучная земля Америка!..» Признаюсь, я отчасти усомнился в ваших словах; мои заокеанские грезы были гораздо выше и чище пошлой действительности...»

Малость подумал и вновь заскрипел пером:

«Я не мог оставаться в Европе, частию потому, что моя финансовая часть была скудна для независимой жизни, частию и потому, что мне хотелось приглядеться к единственной существующей в наш век республике и удостовериться на деле и своими глазами в так превозносимой ее стоимости.