Судьба и грехи России

                *         *         *

Трудно понять, каким образом Великая французская революция  могла считаться колыбелью свободы. Так думают люди, для которых ярлыки и лозунги важнее подлинных исторических явлений. Верно то, что революция шла под великим лозунгом свободы, равенства и братства, но верно и то, что в истории Франции не было эпохи, когда эти начала предавались бы так жестоко, как за четверть века революционной  эпохи. Эти лозунги, или воплощенные в них идеи, были, конечно, созданием не революции, а XVIII века. Созданием революции была централизованная Империя. Революция нашла в старом режиме, вместе с устарелыми  привилегиями  и неоправдываемым  уже гражданским неравенством, многочисленные островки свободы: самоуправление провинций, независимость суда (парламентов), профессиональные корпорации, университет. Она

                                                  РОЖДЕНИЕ СВОБОДЫ                                 

==271

уничтожила все это, решившись на то, на что не посмели Бурбоны в своей двухвековой работе по разрушению средневековых свобод. Она осуществила равенство без свободы — в противоположность тому, что повторяется обычно, — конечно, равенство лишь гражданское. Грандиозное, административно-совершенное здание Империи закрепило все положительные  «завоевания» революции, раздавив всю ее идеологию. Империя Наполеона не есть ни реакция против революции, ни ее несчастное извращение, но логически не обходимое завершение. Революция так радикально выполола мечту о свободе, и даже потребность в ней, что никакая серьезная оппозиция не угрожала Империи. Она могла бы существовать хотя бы целое столетие, если бы ее не свергла иноземная  интервенция. О прочности, об органичности Империи   на почве, жирно политой кровью революции, свидетельствует уже тот факт, что Франция еще раз вернулась к этой форме деспотизма и жила в ней два десятилетия; Вторая Империя  точно так же была свергнута лишь внешним  врагом. Но еще долго спустя бонапартизм, в том или  ином виде, угрожал III республике, которая унаследовала сама почти всю свою административную  организацию  от той же Империи.

                Свободу Франции  и Европы спасла Англия, и спасла дважды: отстояв свой остров от Наполеона — единственный  оазис свободы в Европе 1812, как и 1940 года, — и подарив — вместе с императором Александром — конституционную партию Франции  1814 года. Только с Реставрацией  начинают всходить слабые ростки французской свободы: представительные учреждения, либеральная пресса, свободное слово парламентской оппозиции. В то время политическая  мысль французского либерализма  искала опоры  в английских учреждениях. Революция была предметом ужаса для поколений, еще хранивших живые воспоминания  о ней. Лишь тогда, когда сошли в могилу последние  свидетели, в 1830-х годах начинает твориться, в книгах Мишле  и Луи  Блана, легенда Революции, которой живет сейчас республиканская Франция. Эта легенда сама по себе может иметь освобождающую силу, подобно легенде Вильгельма Телля, не имеющей, как известно, никакого исторического оправдания. В ней британская свобода прикрыта фригийской  шапкой. Но двусмысленность, создав-

==272                                                     Г. П.

 шаяся из этого переодевания, не всегда безвредна. Рецидивы якобинства угрожают и современной Франции: Россия  заплатила за увлечение Мишле (через немца Блосса!) миллионами лишних  жертв Чека.

                Не одна Франция получила свою конституцию из-за  Ла-Манша.  Все европейские конституции XIX века восходят к тому же британскому источнику. Если рецепция британских учреждений оказалась возможной и плодотворной,  то это, прежде всего потому, что вся Западная Европа была  одной семьей народов. Они все прошли ту же историческую школу, имели не только в памяти, но и в крови рыцарство, католицизм, Реформацию. Ростки свободы жили  повсюду, хоть и приглушенные  веками  абсолютизма.  Лишь  с точки зрения конституционных учреждений переход от абсолютизма к представительному строю был или  казался революционным. Для «личных субъективных» прав  не было революции; было лишь расширение и развитие их  содержания. Если взять самые реакционные из монархических режимов старой Европы, — например, Австрию Меттерниха, — ее культурная жизнь покажется необычайно  свободной по сравнению с культурами Азии, не знавшей  феодально-христианского опыта, со старой Москвой или  даже с современной ей николаевской Россией. Свобода для  Европы не есть новейшее завоевание, но лишь пышное  прорастание от древних корней.